Зима надвигается. Сновакакой-нибудь угол глухойпод слёзы ребенка больногопокроется снежной трухой.И после всех выплат и выдачв итоге останется хер.Простите, Борис Леонидыч,невежливый этот пример.Застрянут в грязи, недоехав,недопив, рыдая в туман,осенние сумерки чехови прочих восточных славян.Потомок на вашу могилусирень принесёт в стакане,и тоже, дыша через силу,напишет стихи о войне.Кладбищенской тропки изгибывложить попытается в стих,и скажет земное спасибоза то, что остался в живых.За ветер, за позднюю славу,за рощу в конце сентября,за выстрел – не ради забавы,а чтобы не мучился зря.Над городом тучи нависли.На дачах шинкуют и спят.Не будем считаться, БорисЛеонидыч, я сам виноват.Уж лучше, сквозь мир наизнанку,где
кровью шумит водосток,нащупать снотворного банку,да тихо заплакать в платок…
«Завидовал летящим птицам и камням…»
Завидовал летящим птицам и камням,И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,И слушал пение прибоя, и разбойныйМетельный посвист. Так перебиратьНесовершенные глаголы юности своей,Которые ещё не превратилисьВ молчание длиннобородых мудрецов,Недвижно спящих на бамбуковых циновках,И в головах имеют иероглиф ДАО,И, просыпаясь, журавлиное пероБерут, и длинный лист бамбуковой бумаги.Но если бы ты был мудрец и книгочей!Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,И философия витает над тобой,Как серо-голубой стервятник с голой шеей.Но если бы ты был художник и поэт!Ты – лишь полуслепой, косноязычный другДругого ремесла, ночной работы жизниИ тщетного любовного труда, птенец кукушкиВ чужом гнезде, на дереве чужом.И близится весна, и уличный стекольщикПроходит с ящиком по маленьким дворам.Зелёное с торцов, огромное стеклоИграет и звенит при каждом шаге —Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!..Так близится весна. И равнодушный мартРастапливает чёрные снега, и солнечным лучомВ немытых зимних окнах разжигаетПодобие пожара. И старьёвщикНад кучей мусора склоняется, томясь.
«Жизнь людская всего лишь одна…»
Жизнь людская всего лишь одна.Я давно это понял, друзья,И открытия делаю я,Наблюдая за ней из окна.Там прохожий под ветром дрожит,И собака большая бежит,После вьюги полночной с утраБелым снегом сияет гора.Даже в самом начале весныЧеловеки бывают грустны,И в отчаянье приходят они,Если время проводят одни.Я совсем не мелю языком —Этот опыт мне очень знаком,Чтобы весело жить, не болеть,Очень важно его одолеть.И конечно, поэт ВладиславХодасевич безумно не прав —Только мусор, и ужас, и адУловил за окном его взгляд.И добавлю, что Хармс ДаниилТоже скептик неправильный был —Злые дети играли с говномЗа его ленинградским окном.Не горюй, если сердце болит!Вон в коляске слепой инвалид —Если б был он без рук и без ног,Далеко бы уехать не смог.Но имея коляску и пса,Не снимает руки с колеса,И хорошие разные сныНаблюдает заместо весны.Умирает один и другой.Человек без ноги и с ногой.Но подумаю это едва —Распухает моя голова.И опять за огромным окномЖизнь куда-то бежит с фонарём,Жизнь куда-то спешит налегкеС фонарём и тюльпаном в руке.
«Стихи Набокова. Америка. Апрель…»
Стихи Набокова. Америка. Апрель.Подсчитаны мои потери,И слёзы высохли, и запоздалый хмельРазвеялся. Глазею – и не верюНи первой зелени, ни розам на столе.Не теребите, Бога ради!Иной паломник и в Святой ЗемлеНе обретает благодати.Разлукой мучаясь, с трудом переходяВ разряд теней, довольных малым,Вдруг видишь, что асфальт в испарине дождяСияет нефтью и опалом.Вот Бог, а вот порог, а вот и новый дом,Но сердце, в ритме сокровенном,Знай плачет об отечестве своёмОсиновом и внутривенном.Весна в Америке! Плывёт вишнёвый цветПод месяцем, горящим низко.Косится в сторону, закутываясь в плед,Пышноволосая сл авиетка.Америка и Русь – беседа всё течёт —Не две ль, по сути, ипостасиЕдиного? Но вот в стаканах тает лёд,Зевок, другой… Пора и восвояси.Пора, мой друг, пора. Запахнет резедой,Вскричит встревоженная птица,Тень Баратынского склонится надо мнойС его заветной заграницей.Я дальней музыке учился по нему,Сиял Неаполь, пароходы плыли…И кто-то трезвый, втиснувшись во тьму,Захлопнет дверь автомобиля.Ночь царствует. Витийствует гроза.Глаза опухшие закрыты.На свете счастья нет, как некогда сказалОдин отказник знаменитый.Ревёт мотор, гудит, по крыше бьёт вода,Сады, витрины, развороты.Я одиночества такого никогда…Молчу, молчу. У всех свои заботы.Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь,Живу шипением пластинокЗатёртых, призрачных, и больше не гожусьДля просвещённых вечеринок.
………………………………………
………………………………………
Гроза, гостиница, бродяга на скамье.Ступай и пой, покойся с миром.В безлюдном холле заспанный портьеСклонился над своим Шекспиром.Гремит ключами, смотрит в спину мнеС какой-то жалобной гримасой,Пока в полнеба светится в окнеРеклама рубленого мяса.Привычка жить… наверно. Всё равно.Душа согласна на любое.Включи другой канал, трескучее кино,Стрельба,
объятия, ковбои.Проснусь – увижу луч, умру – увижу тьмуИ, погружаясь в сумрак дымный,Я одиночества такого никому…Гори, гори, звезда моя, прости мне…
«Спи, патриарх, среди своих словарных…»
Спи, патриарх, среди своих словарныхОтар. По недопаханной степиКозлища с агнцами в слезах неблагодарныхСлоняются.Не убивайся, спи.Лежи в обнимку с беспробудной лирой,Старей во сне, и сам себя цитируй,Пристанывай, вздыхай о тех ночах,Лицом врастая в бурый солончак…Пускай другой, поющий и пропащий,Которому загубленное слаще,Незваный гость на воровском пиру,Ошибкой выйдет к твоему костру…Пускай другой, и любящий другую —Дорога оренбургская долга, —Сближенье звёзд вполголоса толкуя,Не различает друга и врага —По вытоптанным пастбищам овечьимПускай бредёт, ему томиться нечем,В чужой степи, без окон и огней —Ему и жизнь, чтобы с ножом по ней…
«Смотри, любимая, бледнеет ночь, гора…»
Смотри, любимая, бледнеет ночь, гораНад городом, граница сна и яви.Не знаю, как тебе, а мне уже – пораСпешить к прощальной переправе.Ты говоришь – прощай, а я в ответ – прости.Ты – выпили, а я подхватываю – пропил.На вязь словесную, на светлый прах в горстиЯ столько радостей угробил!Искал синонимов, не видел леса заДеревьями, любви – за глупой ворожбоюНа внутренностях слов, всё верил, что грозаВедёт к свободе и покою.Окаменела, превращается в агат,Кольцо к кольцу, просвет в кремнёвой оболочке,В котором стиснуты, как десять лет назад,Мои зарёванные строчки.И в этот-то просвет, в воронку блеклых вод,Где вой озёрных волн, птиц лающие стаи —Подводит с каждым днём, и тянет, и зовёт —Глухая, нежная, простая…
«Что это было? Бракосочетанье?..»
Что это было? Бракосочетанье?Крещенье? Похороны? Первое свиданье?Был праздник. Отшумел. И меркнет наконецмосковский двор, и Чистый переулок,раскрытое чердачное окнои фейерверк конца пятидесятых —ночная синька в выцветших заплатах,каскад самоубийственных огней…Мать плакала, я возвращался к ней.Я детство прозевал, а молодость растратил —пропел, продрог, прогоревал.Родился под землёй подвальный обитательи возвращается в подвал.Что светит надо мной – чужие звёзды илипрорехи в ткани бытия?Где смертный фейерверк, сиявший в полной силес тех пор, как грозный судия?Мой праздник отшумел. И меркнет наконец.Что ж, выйду-ка и я без друга на дорогув тот самый, середины жизни, лес.Сверну к оврагу, утолю тревогусвеченьем будничных небес.И одиноко станет, и легко мне,и всё пройдёт. Действительно пройдёт.Куда бредёшь? Ей-богу, не припомню.Из смерти в жизнь? Скорей наоборот.Нет, ничего не знаю, отпустите,помилуйте! Не веря ни лучу,ни голосу, не ожидая чуда,вернусь в подвал, руками обхвачуостриженную голову и будугрустить по городу, где слеп заморский гость,позорных площадей великолепье,где выл я на луну, грыз брошенную костьи по утрам звенел собачьей цепью…
«…а что дурак, и умница, и скряга…»
…а что дурак, и умница, и скряга —всё перейдёт, и реки утекут,пока в руках у Господа Живагопереживёшь бессонницу и труд,пока сквозь небо, в страхе терпеливом,не пролетишь над вымершим заливом,где музыка, прерывисто дыша,не покидает звёздного ковша…Верши, метель, забытую работунад чёрною страницей из блокнотаростовщика, где кляксою моёлукавое, дурное бытиёраспластано… вся жизнь была залогом…вся жизнь была… в беспамятстве убогомспит город мой. Погас его гранит.И мокрый снег ладони леденит.
«Экран, и вокзал, и облава…»
Экран, и вокзал, и облава,кровавое небо дрожит,и ворон над полем, где правыйв обнимку с виновным лежит.Комар? Или дальние трубы?Какой это, Господи, год?В дверях деревенского клубанетрезвый толпится народ.Откуда мерещится это,впотьмах отнимается речь?Очнуться. Достать сигареты.Картонную спичку зажечь.Хлебнуть из бутылки – какаянесладкая, Боже, лоза!Опять, суетясь и вздыхая,насильно закроешь глаза —и снова лежишь у вокзала,в разбитое спрыгнув окно…Давно ли мне жизнь обещаладругое, другое кино?Сержант, я даю тебе слово,сержант, безо всякой винымне сыплется в горло полова,солома гражданской войны…И снова по площади грянетубийственный черный металл,одних испугает и ранит,уложит других наповал —и всё это сердцу не любо,бежит, узнавая бедув дверях деревенского клубаи в зале, в четвёртом ряду…Очнись же – созвездий в проёмеоконном – на тысячу лет,и выпивка сыщется в доме,креплёный российский букет,но бьётся старинная лента,и снова, безумен и чист,к чугунным ногам монументаслетает осиновый лист…