Вот элемент пейзажа, чтобы унять глаза.Небо – печная сажа, киноварь, бирюза.Море – толкнёт, обманет, вынесет на песок.Имя – костёр в тумане, вытертый адресок.Наперекор недоле, смерти наперекос —пригоршня серой соли, химия вольных слёз.Крымский кустарник тощий, корни, узлы ветвей.Мне бы чего попроще, вроде любви твоей.Пригород. Дым древесный, тот, что очей не ест.Чинный собор воскресный, колокол, медный крест.И от мороки снежной слабых, коротких днейпрошлое безмятежней, будущее темней.Вот и впадаешь в детство, высветленный зимой.Время б оглядеться, Господи Боже мой.Что ж ты, Аника-воин, по молодому льдубродишь среди промоин, мучаясь на ходу?Так тишины хотелось – только мешал сплошнойшорох и дальний шелест в раковине ушной.Это в дунайских плавнях старый Назон поётфизику твёрдых, давних серо-зелёных вод.
«Года убегают. Опасностью древней…»
Года убегают. Опасностью древнейисточены зимние дни.Мечтать об отставке, о жизни в деревне,о скрипе вермонтской лыжни.Углы в паутине и в утреннем инее,у милой растрёпанный вид,сырые поленья стреляют в камине,и чайник сердито свистит.Мы с возрастом явно становимся проще.Всё чаще толкает зимавздыхать о покое, берёзовой роще,бегущей по склону холма.И даже минувшее кажется сущейнаходкой, когда у воротв заржавленном джипе какой-нибудь Пущинцыганскую песню поёт.А что ж не в Михайловском? В СеверодвинскеНе спрашивай. Лучше налейза то, как судьбу умолял Баратынскийне трогать его чертежей,как друг его лучший, о том же тоскуя,свалился, чудак-человек,последним поэтом – в пучину морскую,звездой – на мурановский снег.В вермонтском безлюдье, у самой границыс Канадой, где кычет совао том, что пора замолчать, потесниться,другим уступая правана вербную горечь,
апрельскую слякоть,на чёрную русскую речь —вот там бы дожить, досмеяться, доплакать,и в землю холмистую лечь…
ПОСЛАНИЯ
Монреаль, 1889
1. «Любезный Радашкевич, извинишь ли…»
Любезный Радашкевич, извинишь лимою необязательность? С годамивсё реже долгожданные часы,когда зажжёшь свечу, перо очинишь —и доверяешь сумрачную душулисту бумаги, зная, что назавтрапочтовый пароход его умчитв Европу милую, в морозные пределыОтечества… Знакомый коммерсантне знающий по-русски, в ноябреповеришь? – пригласил меня в Россиюс торговым представительством. Не стануописывать дорожных приключений,таможенных волнений, первых страхов…Купец мой добрый продавал заводпо выпечке пшеничных караваевиз теста замороженного (тыслыхал про наши зимы, Радашкевич?).Представь картину – публика во фраках,при шёлковом белье, при сапогахначищенных – социалисты нынеи впрямь переменились! Твой покорный,надев передник белый, как заправскиймастеровой, стоит у жаркой печии раздаёт бесплатные буханкичиновникам, артельщикам, министрам…Мы жили в «Прибалтийской». Зябким утромавроры зимней скудные лучитам освещают бедные кварталырабочего предместья, но прекрасензалив ноябрьский – редкий белый паруси чайки на пронзительном ветру…До Невского оттуда, помнишь сам,порядочный конец, но так извозчикчудесно мчится, так Нева сияетто серебром, то изумрудом, тоаквамарином! Впрочем, я привыченк неярким, тихим северным пейзажам,не то что ты, парижский обитатель…Кормили славно – но признаюсь, милый,что две недели жирной русской кухни,мне, право, показались тяжелы.Вернулся – и набросился на вседары своей Канады, на бизоньежаркое, кукурузные лепёшки(индейцы так пекут их, что и тыодобрил бы), на яблоки и клюкву,кленовый сахар, английское пиво…А между тем роман мой злополучныйобруган был неведомым зоиломв известной «Русской мысли». Не ищусочувствия, мой славный Радашкевич.Ты не поклонник прозы, ты навекипривязан к странной музыке верлибра,безрифменному строю тесных звуков,к гармонии, что для ушей славянскихгруба и непривычна. Не беда,мой монархист. Поэзия, царицаискусств, готова у своих жрецовпринять любую жертву. Ей по сердцуотважный поиск дерзких сочетанийстаринных слов. В садах её роскошныхтвоя «Шпалера» незаконным, дикимцветком взросла – и услаждает взорвзыскательный. Скажу без ложной лести —ты, человек другой эпохи, знаешьтолк в красоте, заброшенной, забытойсегодняшними бардами. Прости же,что критика на книгу не готова —я разленился с возрастом, мой милый,знай пью вино, да разъезжаю поАмерике, ищу неверный призракгармонии, надежды и любви.В горах Адирондака, у озёрзелёного Вермонта, раскрываютвои стихи – и снова погружаюсьв мир клавикордов, пыльных гобеленови отдалённый музыкальный стройчужой души, что настежь поутруоткрыта ветру времени. Прощай же,товарищ мой, и передай поклонкамням благоуханного Парижа,которые ты топчешь на рассвете,вполоборота глядя на восток.
2. «Привет тебе из северного града…»
Привет тебе из северного града,манхэттенская жительница! Окнав моей квартире инеем покрыты,трещит камин, с фонографа струятсярождественские песни. С декабрямы, милая, отрезаны от мира,портовые рабочие без деласидят в пивных, а добрые хозяйкиуже на рынках выбирают самыхупитанных индеек. В эти дникто занят верховой ездою, ктокатается на лыжах, кто проводитсубботы за бильярдом, кто – за бриджем,твоим ножом я разрезаю книги,которые с последним кораблёмпришли из Петербурга, а порою —мороз смягчится, вспыхнет пунш горячийв хрустальной чаше, мысли, будто в детстве,легки и беззаботны… К Рождествус оказией Цветков из Вашингтонапрепроводил мне вечное перо —то самое, которым эти строкинаписаны. Лишь изредка, взглянувна старую чернильницу, я вдругвздохну, вздохну– а почему, не знаю.А что у вас? На улицах вечерних,при свете газа, музыка из оконнесётся фортепьянная? Горланятразносчики сосисок? Из гостиницна улицу выглядывают грустностарухи в чёрных платьях? Пастухииз дальних прерий, в синих джинсах, так жедивятся небоскребам и роняютширокополые смешные шляпына мостовые? Ах, американцы!И горячи, и незамысловаты,и как-то слишком деловиты – ноя чувствую завидную судьбустраны твоей, подружка… Новый Йоркещё затмит Москву и Петербург,Париж, и Рим, и Лондон… А покудамне снится – ты выходишь из театрак разъезду, усмехаясь грубой драмепровинциальной труппы, отпускаешькарету, с наслаждением вдыхаешьсырой, протяжный ветер с океана,плутающий в кирпичных – восемь, десять,а то и двадцать этажей – громадах,и старый номер «Русского богатства»из сумочки торчит. Бредёшь одна,эманципе, и шляпка без вуали…А что кинематограф? В самом делетакая удивительная штука,как пишут монреальские газеты?
3. «Почтеннейший Моргулис, высылаю…»
Почтеннейший Моргулис, высылаюкурьерской почтой рукопись, в надежде,что ты меня ещё не проклял. Долгоя с ней возился и, в конце концов,отправившись с семейством в декабрена воды, захватил её с собоюи попотел изрядно, исправляягде перевод, где – автора, который(признаюсь по секрету) простоват,и часто, часто склонен в дверь ломитьсяоткрытую. Ведь нам с тобой и так,мой Михаил, доподлинно известно,что Иисус есть Бог, что доказательствне требуется добрым христианам,а коли ты безбожник – никакаяброшюрка в сто страниц не обратитязычника в спасительную веру…Ну, не сердись. Ты, знаю, убеждён,что там, в атеистических краях,народ непросвещённый жадно ждётнапористых речей заокеанских,которые мы в меру слабых силперелагаем на язык отчизны…Вернулись с юга. Труд мой завершён.И вот в сочельник еду я со службыв омнибусе, купив жене в подарокнастольный канделябр, а сумку с текстомзасунув под сиденье. Зачитавшисьгазетой либеральной из Москвы(там смягчена цензура, вольнодумцевосвобождают, вводят суд присяжных,купцам дают дворянство, и едва лине отменяют крепостное право),я выхожу – а сумка и останьсяв омнибусе! Моих истошных криковне слышит кучер, и ни одногоизвозчика в округе! Всё пропало!И корректура, и наброски пьесы,и дневники, и письма! Рождествоомрачено – опять до поздней ночитоскуя, правлю текст… а через двенедели – представляешь ли? – открыткуприслал мне стол находок. Отыскалсямой скучный труд! Признаться, я подумал:вот нация, достойная своейпрекрасной королевы. В ежедневномединоборстве с северной природойнет времени у честного канадцагубить страну в пожаре революций,гражданских войн и бунтов, разрушаяпорядочность грядущих поколений…Не потому ль, любезный мой Моргулис,любая смута – в Азии ль, в Европе —бросает человеческие волнык гостеприимным этим берегам?Ну, будь спокоен, милый. В третий разя книгу просмотрел, добавил новыхпоправок, можешь сразу отдаватьтипографу. Даст Бог, и вправду будетв отечестве прочитан и оценензаморский проповедник… До свиданья,друг Михаил. С повинной головоюпора идти к ревнивым аонидам,утратившим былую благосклонность:уж больше года дикая Канадане слышала моей угрюмой лиры.
4. «Мой добрый Милославский, с Рождеством…»
Мой добрый Милославский, с Рождествомтебя Христовым. В нашем Монреалена две недели позже свистопляскикоммерческой, когда католик честныйотпраздновал уже и Новый год,и ёлку полувысохшую вынеснавстречу мусорной телеге, мыего справляем тихо, без затей:негусто с православными в Канаде,и те, сам знаешь, больше ждут весныи светлого Христова Воскресенья.В газете из Парижа, доходящейс изрядным опозданием, встречаютвои статьи о храмах, о легендахСвятой Земли – а это значит, тыблагополучен – не убит арабом,не выслан из державы иудейскойверховным раввинатом. Но, признаться,скучаю по твоим рассказам, попространным, страстным письмам. Где новеллы,где твой роман заветный? Неужелитебя, мой друг-прозаик, так смутилиреформы на Руси? Властитель думтам ныне – журналист-разоблачитель,экономист, умеющий расчислитьсравнительные выгоды оброкаи барщины, да автор престарелыйкогда-то запрещённых откровенийдвадцатилетней давности. Кипитотечество, пристрастно выясняя,насколько голым был король покойный.Там, на полях литературных схваток,один зоил клеймит другого, третийпровозглашает русскую идею,обоих упрекая – то в мздоимстве,то в верной службе прежнему тирану.Теперь в народе новые герои —ремесленник, купец, изобретатель,единоличник. Бедные поэты!Им впору хоть топиться, как писалнесчастный Баратынский. Но тебене стыдно ли, мой добрый Милославский?Когда недобросовестный подрядчиквозводит храм на зыбком основаньеиз скверного песчаника и самнаходит смерть в развалинах, когда,всем миром по ассарию, по лептесобрав, постановляют строить новыйпохожий храм – смутится ли певец,сжимающий возлюбленную лиру?Литература выше перестройки,мой Милославский. Даже если там,на родине, соорудят хрустальныйДворец Предпринимателя, ремёславдруг
возродятся, в лавках зеленныхпахучей грудой лягут апельсиныиз Палестины, новый Ломоносовпрославит просвещённого монарха —я и тогда, чуть обернусь, увижутвой страшный Харьков – мытарей, блудниц,разбойников, в отчаянии жизньхватающих рукою перебитой,и Сына Человеческого, молчаглядящего в слепые их глаза.
5. «Любезный Марк, из сонного Торонто…»
Любезный Марк, из сонного Торонтовсего два дня письмо твоё летело.Морозным, ясным утром я, доставиз ящика его, решил на службучуть припоздниться, чтобы прочитатьв кондитерской. Знакомый половоймне улыбнулся, подавая слойкуи крепкий кофий. Местные красоткив бобровых шубах бойко щебетализа столиком соседним, и такимуютом жизнь дышала. Парижанинпускай смеётся – в целом Новом Светенет города милей для либеральных,ленивых жизнелюбцев вроде нас стобою, Марк. Как жаль, что ветерстранствийпогнал тебя на запад, в цитадельохотников, купцов, аристократовсомнительных, чей громкий титул тольков Торонто и берут на веру. Впрочем,в провинции карьеру сделать легче.Ты начал скромно. Но учти, привратник —первейший друг дворецкому, а тот,не сомневаюсь, вскоре убедится,что ты не так-то прост. Доложит графу,ты станешь управляющим, а может,и лучше. В министерстве я навёлкое-какие справки. Гордый графне чужд торговли, даже вхож в правленьеКомпании Гудзонова залива,а та как раз ведёт переговорыс посольством русским (кажется, в Оттаве)о тульских ружьях, ворвани и обуральском чугуне. Вот тут-то, милый,и выйдешь ты на сцену – эмигрантиз тех краёв, ещё не позабывшийни языка, ни азиатских нравовотечества. Сумей же доказать,что ты и впрямь в привратницкой каморкеслучайно оказался, что когда-товорочал миллионами, что ныне,когда социалисты поумнелии зверем не кидаются на прежнихроссийских граждан, ты послужишь веройи правдою любимой королеве…У нас мороз. Страдаю инфлюэнцей.Чай с мёдом пью, стараюсь обойтисьбез доктора – боюсь кровопусканий.Супруга сбилась с ног – мальчишка тожехворает, бедный. Как твоё потомство?Уже и зубки режутся, должно быть?Забавны мне превратности Фортуны!Давно ли в Петербурге, белой ночью,стояли мы над царственной Невоюнедалеко от Биржи, и давно литы, честный маклер в чёрном сюртуке,читая телеграммы, ликовал,потом бледнел, потом, трезвея, тут жеспешил распорядиться о продажето киевских, то астраханских акций?Мой славный друг, в торонтской глухоманилюбой талант заметнее. Ты молоди несгибаем. Отпрыск твой растётмолочным братом юного виконта.Лет через пять, когда переберёшьсяобратно в Монреаль и заведёшьоткрытый дом в Вестмаунте, явлюськ тебе на бал – и за бокалом брютауговорю, ей-богу, учредитьстипендию писателям российским.
6. «Прелестница моя, каков портрет…»
Прелестница моя, каков портрет,какое платье! Прямо как живая.А кто фотографировал? Супругзаконный, неизменный? Или дочка?Ты мало изменилась, друг сердечный —неугомонный, милый, жаркий взглядвсё так же неприкаян…В Монреалеобильный снег, навоз дымится конскийна мостовых, у ратуши изваяниндеец ледяной, – у нас зима,та самая, которой так тебенедостает во Фландрии. На дняхчитал стихи я в эмигрантском клубе.Разволновался, сбился… наконецподнял глаза. Поклонники мои(семь стариков и две старухи) в креслах,кто тихо, кто похрапывая, – спали.Поднялся я и вышел, улыбаясьневедомо чему. Ах время, время,грабитель наш. Бежать российских смут,найти приют за океаном, спатьи видеть сны – не о минувшем даже,а о подагре, лысине, одышке…Дошел до моста. На реке застывшеймучительно, нелепо громоздилисьчудовищные льдины. Экипажискрипели, матерились кучерана пешеходов, жмущихся к перилам.В июне, в день святого ИоаннаКрестителя, такие фейерверкиустраивает мэрия! Народтолпится на мосту, кричит, теснится,и всякий год один-другой несчастный,конечно, тонет. Властная рекауносит жертву развлечений. Что ж,не отменять же празднества…Так значит,роман мой не удался? Не беда,он – плод другого времени, когдая был влюблён, порывист, бескорыстен,короче – юн. А юность простодушнорассчитывает, устранив преградык предмету вожделений, насладитьсяозначенным предметом. Я с тех порузнал, моя голубушка, тщетустремленья к счастью, научился видетьне в будущем его, не в прошлом даже,а в настоящем – скажем, в духовоморкестре у реки, где конькобежцыкатаются по кругу, в снегопадерождественском, в открытке долгожданнойот старого товарища. Об этом(а может, не об этом) всякий вечер,едва заснёт мальчишка, а супругасадится за грамматику, в гроссбухе,по случаю доставшемся, пишу ядругой роман, не представляя, ктовозьмёт его в печать. Литературасейчас не в моде, милая. А впрочем —ты видела занятнейший отрывокв январском «Русском вестнике» за прошлыйгод? Славно пишет этот Достоевский.Фантастика (к примеру, там сжигаютсто тысяч в печке), жуткий стиль, скандалы,истерики – а право, что-то есть.Герой романа, обнищавший князь,страдающий падучей, приезжаетна родину с идеями любви,прощенья, братства и славянофильства.Наследство получает – и с однимкупчишкою (кутилой, богачом)вступает в бой за некую НастасьюФилипповну – хотя и содержанку,но редкую красавицу, с душоюрастоптанной – имеется в видуРоссия, надо полагать, дурная,безумная и дивная страна…Кто победит? Бог весть. Блаженный князь?Гостинодворец? Или третий кто-то,на вороном коне, с трубою меднойи чашей, опрокинутой на землю?
7. «Приветствую тебя, неповторимый…»
Приветствую тебя, неповторимыйДимитрий Александрович. Где бродишь,где странствуешь? На бенефис в Нью-Йоркепослав тебе свой скромный сборник, яне получил ответа… Неужелине выдержал ты испытанья славой?Что ж! От Караганды до Сан-Францискогремят твои пленительные строки,стыдливые невесты преподносятсмущённым женихам твои холстыперед волшебной ночью брачных таинств,как символ высшего блаженства, Пригов.Но, заслужив всемирный сей триумфтрудом, талантом, самоотреченьем,не возгордись, не подвергай забвеньюсвоей прискорбной участи при старомрежиме, ненавидевшем искусство.Бесстрашно мы тогда одним молилисьбогам, и в зимних прериях канадскихнередко я в слезах припоминалтвои сонеты стройные, твоихгероев древних, подвиги свершавшихна красочных полотнах, в назиданьеизнеженному зрителю.Ты быледва ли не единственной опоройвеликому призванью, что корнямиуходит в наше прошлое святое,к Державину и Рокотову. Ныне,когда заря над родиною встала,и злые модернисты, словно бесы,рассеялись, ты стал послом достойнымотечества, в развратном Новом Светевновь подтвердив свои права на титулроссийского Монтеня.Побеждённыйучитель, умилённо наблюдаюза быстрым, ослепительным восходомтвоей звезды, гласящей возрожденьевсего, что спит в измученной душеизгнанника. Я слышал, ты сейчасна родине Лукреция и Тасса —волнуйся же в предвосхищенье первыхмазков суровой, вдохновенной кисти,любуйся на Везувий, заносибестрепетным пером в бювар походныйнаброски гармонических созвучий,достойных Гоголя… Он тоже так любилИталию! Сжимая жаркий факелпоэзии, прими благословеньеканадца незатейливого. Пустьты позабыл меня, российский гений.Жизнь коротка, а творчество бессмертно.Всходи же, не колеблясь, на Олимп,где муза ждёт тебя с венком лавровым.
8. «Благодарю за весточку, мой Яков…»
Благодарю за весточку, мой Яков.Мне пишут из отечества всё реже,свои у вас заботы – после долгихдесятилетий гнусной тиранииРоссия, просыпаясь, созываетсынов трудолюбивых, чтоб онизасеяли заброшенные нивыотборным ячменём, перековалирешётки с кандалами на плуги ипаровые мельницы.В Канаде,затерянной в лесах, не понимаютвосторженности вашей – не с властямимы боремся, мой Яков, а с природойнеукротимой. Снежною зимою,бывает, дикий гризли похищаетмладенца из коляски, ураганс домов срывает крыши, алгонкинывоинственные, в перьях разноцветных,грозят набегом буйным… Третий годпоражена страна моя жестокойболезнью, Божьей карой, что с содомскимгрехом передаётся. Мужеложцев(их много здесь, по недостатку женщин)не жалко, но и честный обывательподвержен страшной хвори. Докторав отчаяньи. Девицы женихамтеперь не дарят даже поцелуев,фривольностям, изменам наступилконец, мой Яков. Новая чумаобрушилась на бедную Канаду.Монахини смиренные – и тене ходят за больными, опасаясьзаразы. Вечерами на саняхпо городу провозят скорбный груз,прохожие шарахаются, ставнипо очереди хлопают… Ах, Яков,я так мечтал укрыться от скорбейи рока беспощадного – но всюдуГосподь напоминает нам о страшномсуде. И завсегдатай непотребныхпортовых заведений, мореходиз Сан-Франциско, Лиссабона илиАрхангельска, угрюмо пьёт в тавернесвой горький ром, не соблазняясь болекорыстными красотками. Вот так,мой добрый Яков, Божье наказаньеоздоровляет нравы…До России содомскаяедва ли добраласьпогибель. Ваш народ многострадальныйприучен к осторожности. А ты,мой мудрый химик, преданный до страстиестествоиспытательству, ночамибеззвёздными у вытяжного шкафамешаешь белый фосфор с мышьяком,с толчёной костью, с серным ангидридом,и ставишь перегонный куб голландскийна масляную баню, наблюдаяза чередой чудесных превращений,сулящих избавленье от заморскойчумы. Я верю, нищая Россиясумеет повторить свой древний подвиг,когда славянский муж в стальной кольчугенадёжной стал твердыней на путибезумных скифов…Добрый мой профессор,поторопись, а если будешь к летув Соединённых Штатах, доберисьдо Монреаля, привези и намплоды самоотверженной работы,чтобы смогла на площади Бобровойвоздвигнуть благодарная Канадатвой образ медный, с надписью по-русскии колбою химической в руке.