Посланник
Шрифт:
– Окей, теперь можно и продолжить разговор. Любой твой неверный ответ, любая ложь будет стоить очередного пальца. Собственно мне нужен твой один глаз, одно ухо, правая рука и, может быть, рот, чтобы мог сказать что-нибудь. А остальные части тела мне не нужны. Буду ломать, крушить... или ты готов к первому варианту?
Сосновский закивал головой, вымолвил с хрипотцой, все еще морщась от боли:
– Я согласен, - он снова закивал головой.
– Хорошо. Я приехал забрать наворованное тобой, украденное у российского на-рода. Все, что ты смошенничал, стащил, выбил рэкетом, убийствами и террором - надо вернуть.
– Я никого не убивал, не рэкетировал, а терроризм - это вообще смешно.
Незнакомец подошел и размозжил Сосновскому следующий палец. Когда он не-много успокоился от крика, продолжил.
– Да, своими руками ты не убивал ни кого. Но по твоему приказу, от жадности твоей, погибло много людей. Ты лично не занимался рэкетом и террором, ты руководил, приказывал, даже Президентов тасовать пытался. Но пришло и твое время. Зло, совер-шенное тобой, не вернется сторицей - лишь мелкой крупицей. Просто его слишком много - твоего зла.
– Незнакомец закурил, пододвинул какое-то блюдце вместо пепельницы к себе.
– Однако, продолжим. Какая у тебя сумма на счетах, на всех счетах?
Сосновский завозился в кресле, заерзал. Видимо, раздумывал - может ли действительно незнакомец знать все? Пальцы ведь тоже жалко. Потом спросил:
– Скажи - кто ты? Что тебе надо - я уже понял.
Незнакомец ухмыльнулся.
– Кто я? Зачем тебе это? Считай, что совесть людская. Совесть тех, кого ты обоб-рал и убил. И сужу я тебя не по закону - по совести, по их совести и праву.
– Но, ты же сам приступаешь закон. Кто дал тебе право судить?
– Верно, - незнакомец снова ухмыльнулся, - приступаю закон, как ты выразился. Но сужу я тебя по закону большинства, по закону совести и чести людской. По государст-венному закону тебя все равно не казнят и украденные деньги не вернут, а такие, как ты, гниды, жить не должны. Не рассчитывай на поблажку, не тяни время - я задал тебе во-прос.
– А что у меня на счетах - крохи. Точно не помню, тысяч семьдесят наберется.
Незнакомец встал.
– Сто, сто семьдесят, - заголосил Сосновский, поняв, что сейчас может лишиться еще одного пальца.
Крики сотрясали комнату.
– Двести, двести семьдесят, - всхлипывал Сосновский.
– Дурак, - с сожалением бросил незнакомец.
– Неужели деньги важнее здоровья? Какой же ты гад все-таки. Да, ты лишился недавно пяти миллиардов, был уверен в обрат-ном, но лишился. Крохи, как ты выразился, составляют сейчас восемнадцать миллиардов долларов. И ты переведешь их в Россию немедленно. Потом продолжим разговор дальше.
Сосновский раскис и всхлипывал. Названная сумма ударила его сильнее боли в пальцах. А незнакомец глядел на него и поражался алчностью. Это каким же надо быть нелюдем, чтобы из-за денег отдавать собственную жизнь? Не чужую - собственную. Или он все-таки надеялся лишь на мелкие травмы, которые заживут, зарубцуются временем? Сосновский плакал - поистине крокодиловы слезы.
Незнакомец смотрел на это жалкое создание и поражался - насколько плотно въе-лась в кровь привычка обирать людей, выбивать деньги любым путем. Наверное из-за жадности и в венах текла не кровь, а деньги. Он даже хмыкнул от такого сравнения.
Сосновский начинал рано. Пытался махинировать комбикормами, кормом для птиц, но колхозники чуть не посадили его на вилы. Пришлось сменить специализацию на сирийские тряпки - наволочки, простыни и прочее постельное белье. В 1981 году он по-пался на спекуляции в Махачкале. Но ОБХСС обошелся тогда с ним слишком мягко. По-крутили, повертели - ученый все-таки, математик, успел уже кандидатскую защитить. Ограничились внушением без уголовного наказания, пошли на встречу. Но эта мягкость, как раз, и сыграла роковую роль. Сосновский понял обратное - можно обманывать и уходить от реальной ответственности. А мораль, совесть - эта штука никогда его не тревожила. Осуди тогда его по 154-ой за спекуляцию и сохранился бы он человеком. Вот ведь как бывает - хотели менты, как лучше, а получилось, как всегда.
Сосновский взрослел, написал докторскую. И даже на этом делал деньги - писал диссертации кавказцам. С одним из них, кавказцев, сошелся близко и надолго. Он стал его правой рукой, рукой рэкета, убийств, вымогательств. Они даже дружили, но пришлось убрать и его, так распорядилось время, а Сосновский его ценил, это денежное время.
Горбачев... начало его расцвета и падения России. Ельцин... пик могущества и власти Сосновского. Россия на коленях и он над ней. Властитель - по сути, второе лицо. Ох, как он упивался этой властью... Даже кандидата в Президенты на время выкрасть су-мел.
Бедная матушка-Россия... кто только ее не имел... и татаро-монголы, и тщеслав-ные поляки, и немцы-фашисты, и французы, и высокомерные англичане, всегда подстав-ляющие ножку. Но никто не имел ее так безнравственно и безразлично, как собственные олигархи. И никто, никто не задумывался над обыкновенной прописной истиной - приходили и уходили завоеватели, цари, генсеки... а народ, Россия-матушка оставалась и остается. Уйдут или трансформируются и олигархи. А Россия останется.
Незнакомец вздохнул, глядя на жалкое существо перед ним. Сбежал, да - он сбе-жал из России и уже второй десяток лет живет в Англии. Живет, жирует и продолжает обирать не только Россию. Но постоянная константа лишь время. Оно течет, идет, бежит, но всегда остается. Исчезают планеты, а оно остается. Остается и приходит к каждому. Пришло и его время.
– Осталось совсем немного, - продолжил незнакомец, - перепишем бизнес и не-движимость - вот необходимые бумаги.
Он пододвинул их под правую руку Сосновского. Тот глянул мельком. Понял, что здесь все и заплакал.
– Что же ты, гнида, слезами-то заливаешься? Что же ты не смотрел на народные слезы, когда чистил "АвтоВАЗ", "Логоваз", "Аэрофлот", бразильский футбол, что же ты не плакал, сука, когда совращал несовершеннолетних девочек? Сволочь крокодилья, да простят меня крокодилы. Подписывай!
Сосновский внезапно перестал плакать, глянул зло, с ненавистью лютой, попро-бовал разорвать скотч и сник. Боль терпеть не хотелось и внутри жила надежда, что все скоро пройдет - подпишет он бумаги, освободится и вернет все назад. Другой вариант даже не обдумывался. Сознательная жизнь, прожитая по одному принципу: брать - не по-зволяла считать по-другому.
Константин, секретарь Сосновского, потянулся в кресле. Славно вздремнул не-много, глянул на часы: "Ого"! Проспал часа полтора. Хотел заглянуть к шефу - не решил-ся, с утра у него настроение дрянное, не хотелось попадать под горячую руку. Внезапно услышал выстрел, кинулся в кабинет: "Ох ты, боже ты мой"... Голова Сосновского, про-битая пулей, покоилась на столе, напротив стояла работающая видеокамера.