После бури. Книга первая
Шрифт:
Я слышал, я читывал в печати, что кто-то кого-то обязательно должон уничтожить и сожрать: либо социалистический сектор сожрать частнотоварное производство и торговлю, либо — наоборот. Наоборот, конечно, не будет позволено Советской властью, на то она и власть, но, чтобы не получилось все ж таки этого пожирания, чтобы частный сектор тоже существовал и освобождал бы государство от всякой мелочи, от мелочной торговли, от заботы пришивания каждой пуговицы на пинджаке каждого советского гражданина,— для этого и существует кооперация, поскольку она как бы посредник между государством и частником. При этом она, кооперация, должна больше глядеть и в действительности глядит в сторону государства, поскольку оно гораздо сильнее и могущественнее, а когда так — это очень хорошо для государства.
— Все ж таки ты, Барышников, человек глухой к истинно человеческому!
— Может быть. Но толковый и дельный! А вот неумелые и бездельные те самые бестолковые и есть!
— Вот как ты страдаешь без конкуренции! Ну, не думал я...
— Страдаю! Истинно! Сколь веков били мужику по мозгам — темный он, глупой — и вот сравниться с другими людьми, вступить с ими в конкуренцию не давали ему никакой возможности. Еще бы годов десять прошло в таком же виде, и мужик окончательно поверил бы этим дурным и грубым словам и сам, собственными руками захлопнул бы над собой гробовую крышку! Но тут приходит революция, Советская власть объявляет нэп и говорит: «Все ж таки покажи, мужик, на что ты способный? Способный не только за свой частный либо за купчины Тита Титыча интерес, но и за интерес общественный и народный?» — «Ладно,— отвечаю я, мужик, на этот вопрос,— я покажу, дайте мне дело, отведите мне мой участок деятельности и труда, чтобы был пошире, подлиньше и вообще побольше!» И мы ударяем с государством по рукам, и я себя показываю. Но тут противу здравого смысла является читатель Митрохин, своего ума у его нет и не может быть, у читателя, потому он и кричит громчее других: «Смычка»-то?! Барышников-то — мужик? Да это же противу государства, против революции и ее дела!» Как будто он знает, что такое дело. Он кричит и не только других, но и самого себя обманывает сквозь, зная, что дела он никогда не исполнит. Кроме словесности, он не умеет ничего! Он знает это и торопится объявить словесность постоянством, а меня и дело мое — временностью!
— Ты что бледный-то стал, Барышников? — спросил Митрохин.— И вот еще губы трясутся, гляди-ка, у тебя. Странно... А я все равно скажу — временный ты человек, Барышников! Я не со зла это говорю, нет, я у тебя в «Смычке» пайщик и премного тебе обязан, потому от души и хочу предупредить: временный ты человек! И не ты один, а весь с головы до ног нэп, и ходу тебе вместе с нэпом вскорости не будет никакого!
— Тебе, словеснику, будет ход?
— Мне будет! Я истину понимаю! А ты все ж таки почему бледнеешь, Барышников? 3ря бледнеешь, у тебя есть выход — понять меня!
— Ну, как же тут не побледнеешь? Хватит и того, что известно мне: все человечество, настанет время, погибнет. Все, до единого человека! Все дворцы и хижины, весь труд и весь капитал, и война, и мир — все сгинет одинаково. Вот и хватит с меня, что мне это известно, но при чем же тут я? Лично? При чем тут «Смычка»? Об «Смычке»то я все одно должен знать, что она дело правое!
— Ты, Барышников, умнее всех желаешь быть. Даже умнее политики! Непонятный человек!
— Ну, так и есть! Ежели в семье кормилец один, а едоков семеро, то все оне считают его как бы деревянным. Считают, будто у его чувствительности нет и не может быть, его дело — работа, и все тут, чувствительность только у их, у причиндалов имеет право быть. Вот так же и во всем человечестве: кто истинно на его работает, тому причиндалы-читатели в любой миг под задницу коленкой могут дать, объявить его временностью, а себя постоянством!
— Не обижайся, Барышников, до самого-то до конца, ты же грамотный, знаешь, что в спорах рождается истина!
— Чтобы она родилась, истина, от человека, сам-то человек должон быть истинным! А не поддельным, из газет скроенным!
— Ну ладно,— согласился и как будто даже застеснялся Митрохин,— ты меня никогда и нисколько не понимаешь, тогда вот спроси более грамотного, спроси Петра Николаевича, временный ты или постоянный! Спроси!
Барышников обернулся, собрался спросить, но не спросил. Только вздохнул.
Митрохин же успокоиться не мог:
— Петр Николаевич! Тогда вы спросите у Барышникова! Пожалуйста! Насчет его временности и постоянности!
Все долгое время молчали, и Корнилов наконец-то спросил:
— Скажи, Барышников, вы нисколько не заинтересованы в аварии на скважине? Или? Или тут может быть польза для «Смычки»?
Митрохин вытаращил глаза — он совсем не этого вопроса ждал.
А Барышников обрадовался. Он встрепенулся, помолодел у всех на глазах, весело расправил бородку. Он груз сбросил с себя наконец, груз общих и тяжких рассуждений, и засмеялся негромко, и руками в ту же секунду сделал так, будто какой-то предмет отчетливых очертаний, понятного веса и назначения он схватил. Этим предметом был вопрос Корнилова. Это был уже его воздух, его стихия, его соображения: «выгодно — невыгодно», «так — не так», «хорошо — плохо» для «Смычки»?
— До недавнего времени это было мне ни к чему — ваша авария и бесполезный простой. Убыток, больше ничего. Но когда все-таки случилась авария, то и дай бог ей здоровья, потому что она хотя и маленько, а все ж таки явилась для меня зацепочкой, подтолкнула меня на одно дело. Она подтолкнула, и я поехал и уговорил костюковскую кооперацию слиться с семинихинской, то есть в полном составе войти в «Смычку». Шесть полных ден уговаривал я костюковских, уговаривал, убеждал, доказывал, своего добивался и в конце концов все ж таки добился — оне согласились!
Мастер Иван Ипполитович, изможденный, упорно до сих пор молчавший, удивился:
— Как же это, Барышников, из нашей аварии сделалась вам зацепочка? И выгода?
— Нехитро! Костюковские вступают в «Смычку», то есть маслозавод теперь нам уже строить сообща и учитывая ихний интерес, то есть ближе к ихним землям и пастбищам, то есть не здесь, а в другом месте, верстах в десяти отсюдова. Не на запад, а в восточную сторону от Семенихи. А нынешнюю, аварийную, мы либо забросим навсегда, а удастся ее кончить, ну тогда сделаем ее как водопойную для нашей скотины.
— И что же, авария на скважине помогла вашим уговорам? — спросил Корнилов, живо приобщаясь к интересам Барышникова, но все еще не понимая сути дела.
— Ну, еще бы не помогла! Я костюковской кооперации тот же раз сказал: «Ради вашего интереса строю завод на другом месте! Более того, сказал я, ради ваших интересов жертвую почти что полностью сработанной скважиной и закладываю новую, причем не из половины будем ее, новую, делать, а я беру шестьдесят процентов расходу, за вами же сорок!» Они видят, Барышников жертвует, а жертва, она сильно помогает уговору. Который раз так сильнее, чем угроза!
Портнягин зевнул, но весело как-то, осмысленно, Митрохин хихикнул, а Сенушкин, всхлипнув и как будто даже прослезившись, сказал:
— Ну жулик, Барышников, ну так жулик! Ну нэпман! Ну голова! Ну, а ежели костюковские узнают, что скважину эту тебе так и надо было бросить, что они об тебе подумают?
— Ты, что ли, им скажешь, Сенушкин?
— А хотя бы и я! Вдруг это сильно захочется моёй душе?
— Душе, можете быть, а карман твой — нет, захочет!
— Все ж таки? Что оне подумают о тебе, костюковские? В принципе?