После бури. Книга первая
Шрифт:
— В принципе-то? «Голова этот Барышников! С им не пропадешь!» — вот что им останется думать, дорогой ты мой Сенушкин! А ты не так же думаешь?
Сенушкин поморгал-поморгал, растерялся, но не до конца и спросил снова:
— Как же ты будешь с нами, с буровой партией, рассчитываться, Барышников? За аварийную, а также и за новую скважину? Как?!
— А вот это уже не твоего ума дело, Сенушкин! Твое дело — рассчитываться со своим хозяином, с Корниловым с Петром Николаевичем. Как мы поладим дело с им, тебя не касается! Касается это нас двоих. Ну, вот еще мастера Ивана Ипполитовича, он первоначальный договор приезжал в мае месяце подписывать, он хотя и малый, но все
Сенушкин поднялся, Портнягин тоже, Митрохин еще соображал и тоже сообразил, что надо уйти. Ушел и он.
— Такое дело,— сказал Барышников Корнилову и Ивану Ипполитовичу,— я плачу вам, «Конторе», полностью согласно в мае месяце заключенного договора.
Как будто бы вы исполнили эту скважину всю в порядке и до конца. За новую же скважину, которая у меня будет уже совместная с костюковскими и в другом месте, я плачу шестьдесят процентов сметной стоимости. Причем безо всякого договора. Понятно вам? Обоим? Или, может, одному только, а другому вовсе не понятно? Ну, совладельцы? У вас и выхода-то другого нету, чтобы вылезти из убытку!
Иван Ипполитович молчал, он, казалось, изнемог больше прежнего. Понял или не понял он Барышникова?
Корнилов не понял.
— В чем суть дела? Коммерческая? — спросил он.
— Хотя не кажное дело любит называться своим именем, я скажу: с новой скважины, которая будет без договора, вы залог в государство платить не будете, раз она бездоговорная и неучтенная! Налог же с вас большой, едва ли не половину дохода, когда не ошибаюсь?
— Обман государства! — сказал Корнилов. — Не хочу... Не хочу начинать с обмана как владелец «Конторы». Не могу!
— Странно! — удивился Барышников и перешел с Корниловым на «ты».— Тогда зачем же ты пошел в нэп? Оно-то, государство, вызывая тебя на конкуренцию, не сомневается ободрать тебя как можно более, налогом правым и неправым, законом и толкованием закона в свою собственную пользу, а ты по-мышиному и лапки кверху: разоряйте меня, я не сопротивляюсь? Да что оно, государство, не обманывает само себя, что ли? Государственное-то предприятие разве не ловчит? И на качестве продукта не экономит? Ты сделаешь свой предмет, буровую скважину, но ее, действительно существующую, не покажешь в годовом отчете, что же для людей, для общества способнее — раскошеливаться за то, чего нет в природе, дутое изображать богатство либо в загашнике иметь припрятанное, которое нигде не числится? Хотя бы и скважину? Выбирай, Корнилов... Выбирай, Иван Ипполитович. Ну?
Иван Ипполитович выбирать ничего не хотел, не мог, не способен был нынче к какому-нибудь выбору. Он сидел у костерка, погрузившись в мысли, может быть, в догадки о мыслях. Вполне вероятно, он читал сейчас мысленно «Книгу ужасов» или же снова писал ее, великий писатель.
А Барышников не подозревая этого величия все-таки не стал его нарушать, а, поднявшись от костра, оправил на себе витую опоясочку, картузик свой неизменный поправил на голове и сказал:
— Ну, тогда, товарищи бурильщики, до завтрева, до утра, И даже лучше будет так: до послезавтрева, до обеда. Послезавтра прибуду к вам за окончательным вашим решением. К тому часу, пожалуйста, додумайтесь до его!
И, не сказав больше ничего, не попрощавшись, быстро и деловито, будто идти было совсем рядом, из одних ворот в другие, Барышников пошел в темную, глухую ночь в Семениху.
Он предоставил Корнилову и мастеру Ивану Ипполитовичу возможность договориться между собой, а о камне? Который в скважине?
О камне, который в скважине, разговора не было! Если Барышникову понадобилось заложить новую скважину ближе к деревне Костюковке, он эту, семенихинскую, глазом не моргнув, мог погубить. Не своими руками, так подослать Сенушкина — какая разница?
Верить Барышникову было нельзя. Ни в чем.
Но Корнилов вдруг поверил: нет, не его рук дело…
Кто?
На другой день утром Иван Ипполитович первый подошел к «товарищу Корнилову», спросил:
— Ищете все?! Все ищете? Товарищ Корнилов?
Вот так Иван Ипполитович вел свои разговоры: то «товарищ Корнилов», то — по-приказчичьи — «чего-с изволите-с?».
Я? Ищу?
— Того человека ищете, который бросил предмет. Который камень бросил! Носил-носил его кто-то за пазухой и вот...
— Забросить скважину! Давно ее надо забросить!
— Вы же не позволили забросить ее...— вздохнул мастер.
Я?!
— Кто, кроме вас, поднимал тот камень почти доверху? Ни у кого не случилось... Только у вас! Заговор знаете? Либо счастливый человек? Как же после того, после вашего счастья я-то мог отступиться? Подумайте, мог ли я это сделать? А может, в тот раз все ничего и не поймали? Может, показалась? Может, галлюци
нация? Может, от желания поймать вам показалось?
— И сейчас чувствую груз в руке! И галлюцинациями не страдаю!
— Ничего не значит. А не страдали — это плохо: мно-о-гое потеряли, уже это верно-с... Зачем вам тот человек? Который...
— Бросил камень? А вы подозреваете кого-нибудь? Иван Ипполитович, вы подозреваете?
— Каждый мог сделать. На всех подозрение мое.
— Не каждый! Нет!
— Ну как же нет, когда вон сколько вы разговаривали с людьми, а ведь тоже почти ни об одном окончательно не подумали: «Этот не может!» Наоборот, гораздо чаще заключали: «Может, может, может! ..» Но неправильно ищете. Нет чтобы спросить: «Ты, негодяй? Признавайся!» — и глядеть при этом человеку в глаза и как бы до конца быть уверенным, что бросил именно он! Вместо того вы начинаете во-он откуда! Обо всей жизни-с начинаете, о войне, о нэпе, о ликбезе — о чем только не ведете, а когда так, когда обо всей жизни, то непременно получится, что каждый может. Более того, каждый должен бросить камень! Дас, точно так... С вашей же точки-с зрения так!
— Не сам же камень упал?
— Мог упасть сам по себе и незаметно, хотя представить трудно: весь инструмент на месте, ничего не потеряно. И действительно получается: кто-то принес тот камешек со стороны. И даже могло быть, что дважды брошено в скважину. Что не один там камень, а двое их там. И оба как сговорились. Поклялись друг другу не двигаться с места. Страшною клятвой.
— Вы говорите о предметах, словно они одушевленные!
— И оба злые. Ужасные. Ужасающе можно о них сказать. Конечно, у предмета полной души нету, верно, но душонку кое-какую, но одно какое-нибудь свойство человеческое он всегда имеет, им и существует: злостью, положим, существует либо ленью и безразличием таким же, скажем, как вот у Портнягина... Да... ежели я с ними дело имел, с одушевленными злобой и упорством предметами, ловил их, ловил на своем веку, то мне это не смешно! Ничуть! Я, представьте себе, угадывал, кто там, в глубине темной, какой предмет: Портнягин там, либо Сенушкин, либо, может быть, Митрохин? В предмете том, в камне, великое зло. И ужас! Такой ужас, что и совершенно живому существу может передаться, может его убивать и слепо руководствовать живым. Адски может руководствовать, поверьте-с мне! Я знаю. А ежели вы не знаете, то молчите.