После бури. Книга вторая
Шрифт:
Теперь я уже спрошу: как это понять? И отвечу: а это никак не понять, это не укладывается, что старейший член партии и каторжанин — сам же редактор, сам же составляет предисловие и сам же делает четыреста восемнадцать примечаниев к книге белого генерала, напрямую воинствующего против Советской власти! Но все ж таки вникнем, для чего же Юрий Гаспарович Вегменский только в примечаниях четыреста восемнадцать раз берется за перо? Что он пишет? А вот для примера: «Бондарин делает попытку оправдать себя перед современным читателем... но некоторые места, очищенные автором от предательских деталей (которые мы восстановили в примечаниях по оригиналу дневника, поскольку таковой был в нашем распоряжении), ясно показывают, что Бондарин, отказавшись в Омске от поста верховного правителя в ноябре тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда союзники предложили ему этот пост, уже через полгода пожалел об этом и стал искать реванша», Так пишет о Бондарине товарищ Юрий Гаспарович Вегменский, вроде как следует пишет, а на самом деле? На самом-то деле здесь, в этом двести восьмом и в этом сто пятнадцатом примечании было необходимо товарищу Вегменскому Юрию Гаспаровичу
Так вот, я спрашиваю, в том числе и редактора товарища Вегменского Юрия Гаспаровича, почему он не замечает генеральской двуличности? Почему он не обращает читательское внимание на факт, что Бондарин разбрасывает разные колкости и выражения в адрес Колчака, а в то же самое время отписывает ему «ваше высокопревосходительство, милостивый государь»? Это Колчаку-то? Да каждый из нас сказал бы ему: «Ах ты, сволочь, кровопийца и враг трудового народа, не хочу тебе служить, подлое ты существо!» А он вместо того «милостивый государь» и «готовый к услугам»! И это после какого события, этот «милостивый государь»?! Снова читаю, после какого. Читаю страницу сто одиннадцатую, это когда происходит из Челябинска в Омск разговор Бондарина с Колчаком: «У аппарата верховный главнокомандующий генерал Бондарин».— «У аппарата адмирал Колчак. Вы просили меня к аппарату».— «Здравствуйте, адмирал. Я просил вас, чтобы выяснить все те события, которые произошли за мое отсутствие в Омске, а равно и те распоряжения, которые касаются русского верховного главнокомандующего». Ну и вот, теперь уже адмирал Колчак отвечает генералу Бондарину, дескать «события в Омске произошли неожиданно для меня, и, когда выяснился вопрос о невозможности дальнейшего существования Директории, Совет министров...» Да, Совет, видите ли, министров,— с недоумением повторил Кунафин,— « ...принял всю полноту власти, после чего обсуждался вопрос, возможно ли при настоящих условиях управлять всем составом министров. Признано было, что такое коллективное правление ныне невозможно... был поднят вопрос об образовании верховной власти. Я указывал на вас. Суждение происходило в моем отсутствии — я оставил зал заседания. Совет министров...» Видите ли, опять Совет министров! — опять удивился Кунафин, «...настоял, чтобы я принял всю полноту власти... Я принял этот тяжелый крест как необходимость и как долг перед родиной. Вот и все». А Бондарин в ответ Колчаку же: «Я никак не могу встать на точку зрения такого спокойного отношения к государственной власти... Я в течение двух суток ждал, что в Омске поймут все безумие совершившегося факта... Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, считаю необходимым немедленное восстановление Директории и сложение вами ваших полномочий». А Колчак? Это который заявляет, что его заставили принять тяжелый крест власти, а сам только и делал, что к этому кресту изо всех своих сил рвался? Этот самый адмирал отвечает генералу Бондарину: «Я передаю факты и прошу говорить о них, а не об отношении к ним! Директория,— заявляет Колчак,— вела страну к гражданской войне, в нашем собственном тылу распалось все, что было создано нами до нее». Вот так они поговорили, генерал с адмиралом, адмирал с генералом, а потом Бондарин и говорит: «До свидания!» А Колчак отвечает: «Всего доброго!» И после этого Бондарин пишет вышеуказанное мною письмо Колчаку и заканчивает его такими словами: «Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности». И, мало того, «готовый к услугам Бондарин... двадцать первого ноября восемнадцатого года»! Это надо же было до того упасть, чтобы письменно живодеру Колчаку сообщить: готовый к услугам! Это надо же было старому большевику товарищу Вегменскому Юрию Гаспаровичу четыреста восемнадцать раз написать свои примечания! Это надо же было после того ему же, Юрию Гаспаровичу, указать генералу Бондарину путь-дорогу в Крайплан и уже тут, в Крайплане, вместе с ним служить и сотрудничать!
И хотя нет никакого удовольствия делать вывод и говорить его во всеуслышание, но вывод все равно напрашивается сам собой: не для того ли товарищ Вегменский Юрий Гаспарович еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году критиковал Бондарина и делал к нему свои примечания, чтобы в тысяча девятьсот двадцать восьмом году сотрудничать с ним в Крайплане? Очень просто: некритикованный Бондарин куда годный? Никуда, каждый будет смотреть на него недоверчиво, но критикованный, да еще не кем-нибудь, а самим товарищем Вегменским Юрием Гаспаровичем, везде подойдет, хотя бы и в должность незаменимого спеца и члена президиума Крайплана! Такой даже может сидеть чуть не в любом президиуме, ну, конечно, кроме разве партийных съездов и конференций! И не пришло в голову нашему авторитетному товарищу Вегменскому, что он роняет во многих глазах не только себя, но и весь Крайплан и подает отрицательный пример другим советским учреждениям! И, таким образом, не кто, как сам Юрий Гаспарович Вегменский, довел дело, что должна была создаться наша нынешняя комиссия для разбора положения, которое он за все эти годы сам и единолично мог в любой момент изменить и пресечь! Вот какой невольный вывод, который я и ставлю на усмотрение нынешней комиссии.
Тут Кунафин, уже не сомневаясь в себе, снова посмотрел на Сеню Сурикова и действительно получил одобрение — Сеня склонил голову, улыбнулся и сказал:
— Все внимательно слушали сказанное? Да? Вегменский, словно ученик, поднял руку над головой, другой нажал на горловую свою кнопочку.
— Прошу слова для разъяснений. И для того, чтобы комиссия заранее и твердо определила круг вопросов, которыми она должна и компетентна заниматься.
Кунафин говорить Вегменскому не дал:
— Слово в первую очередь предоставляется членам комиссии.
Встал Бондарин и сказал:
— Считаю свое присутствие на данном заседании излишним. И затрудняющим дело обстоятельством. Разрешите уйти?
Кунафин снова посмотрел на Сеню Сурикова, потом сказал:
— Я, как председатель, категорически против.
— Вы каждую минуту можете понадобиться комиссии, Георгий Васильевич,— подтвердил Сеня Суриков.
— Я буду в соседней комнате. В случае необходимости пригласите меня.
Бондарин вышел. Воцарилась тишина, впрочем, недолгая — заговорил Сеня Суриков:
— Ушел и ушел. Нас это не трогает. И я продолжаю тот вывод, который высказал уже товарищ Кунафин. О котором действительно вопиет каждая страница этих «воспоминаний», этой антипролетарской книги. Этого вопля глухой не услышит, слепой не увидит, и нам, крайплановцам, должно быть стыдно, что мы сами этого не увидели, не услышали, а за нас это добрый дядя сделал, то есть спасибо им, тем товарищам, которые подали свой документ в редакцию, а редакция уже переслала его нам. Итак, я отмечаю: на первых же страницах товарищ Вегменский уже воскуривает Бондарину фимиам, дескать, Бондарин родился в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, а потом поступил в Пензенское землемерное училище, в девятьсот третьем по первому разряду кончил академию Генерального штаба — это, видите ли, очень важно для Вегменского, что по первому, а в девятьсот четвертом году блестяще — опять же, видите ли, блестяще! — выиграл сражение на реке Шахэ у японцев, а в четырнадцатом году получил Георгиевский крест в германской войне, а потом дослужился до генерал-квартирмейстера северного фронта, а потом, что отречение Николая Второго совершилось на глазах Бондарина и он, видите ли, даже хранил акт об отречении. Так. А для чего мне, читателю, вся эта монархическая галиматья? Мне она не нужна! А вот Вегменскому нужна, он же готовил себе сотрудника, он как бы даже и самто не прочь погреться в лучах его монархической славы! Или вот он пишет, Вегменский, что Бондарин — не тот типичный генерал, он добился чинов и орденов не благодаря дворянскому происхождению и не благодаря Гришке Распутину, а собственным умом и старанием, поскольку он пролетарского происхождения, сын сельского кузнеца и даже работал молотобойцем. Еще он сообщает, что в дневнике генерал Бондарин написал о самом себе следующее: «Итак, для белого лагеря я теперь не только «социалистический генерал», но уже и оказался будто бы в Совдепии, кстати сказать, присудившей меня к трем годам тюрьмы и считающей меня одним из своих лютых врагов, особенно за создание восточного фронта». Бондарин написал это в своем дневнике, а в книгу даже и не перепечатывал, но Вегменский постарался эту запись туда впечатать! Догадался! И сделал это под номером сто восемьдесят первым своих примечаний. Для чего? Тут всякое может быть...
Вегменский вскочил и, забыв нажать горловую свою кнопочку, взмахнул руками, закричал что-то... волосы у него были растрепаны, глаза помутнели. Сеня Суриков сказал:
— Вообще-то мы вашего партийного лица не касаемся, на это имеются другие организации!
Вегменский, размахивая руками, выбежал из комнаты, и опять наступила тишина, и Сеня Суриков сказал с меланхолическим оттенком:
— Тот ушел... Этот ушел... Скажи, пожалуйста, совершенно одинаково действуют... Ну, да нам всем уже и недолго осталось на сегодня заседать.— И тут же Сеня привел из «примечаний» текст соглашения от 30 апреля 1920 года между японским командованием и командующим русскими войсками Бондариным о прекращении военных действий на Дальнем Востоке, а потом почему-то сказал: — Вегменский напирает, что генерал Бондарин с Красной Армией почти не воевал, немного где-то под Самарой, а потом он все искал, все искал невоенного и, видите ли, бескровного решения... Он как будто даже забыл собственноручную запись Бондарина о том, что был одним из организаторов белогвардейского восточного фронта против Советской власти.— И тут, посмотрев на Кунафина, потом на карманные свои часы, Сеня вдруг сказал:— Действительно, товарищ Кунафин, нужно на сегодня закругляться. Я вижу, товарищ Корнилов непрерывно хочет что-то сказать, но это в другой раз.
«...Ночь... темь... река... люди... телеги... коровы... лед... багры... » — вспомнилось отчетливо Корнилову. Давно уже не было в этой картине такой отчетливости...
И Омск, и парад на городской площади, и генерал Бондарин верхом на белом коне, а потом встреча с ним в салон-вагоне, мост через Иртыш, вид с моста на кирпичные побеленные и поблекшие стены и строения крепости, в которой некогда обитал арестант Федор Достоевский, на этот Мертвый дом, и незаконченный разговор Корнилова с генералом тоже отчетливыми были картинами, живыми.
«Воспоминания» Бондарина, эту нынче подсудную книгу Корнилов в свое время читал-читал, но понять не мог, не охватил ее ни взглядом, ни чувством, ни умом, ни памятью, столько там было событий, столько неопознанного прошлого, а товарищи Суриков и Кунафин, те сразу все поняли...
Корнилов хотел бы с чем-нибудь эту книгу сравнить... А с чем? С тем, что могло бы в русской истории быть, но чего так и не было? Но такие сравнения бывшего с небывшим никогда не прельщали Корнилова, казались ему болезнью мысли, признаком ее вырождения.
«Ну, хорошо, ну, ладно, и Сеня, и Кунафин сами по себе очень мало соображают, но, если ничтожно малую величину помножить на 100, на 1 000, на 10 000, на какую угодно цифру, она все равно остается тем, чем была, то есть величиной ничтожно малой?! Так утверждает математика, которая все, что утверждает, то и доказывает. И, значит, даже огромный ум и тот ничтожно мало понимает историю?!» — в полнейшем каком-то сумбуре восклицал про себя Корнилов. Восклицал, а в это же самое время очень, очень хотел понять историю.