После десятого класса
Шрифт:
Николов слышал в Бухаресте. Иван Вазов страстно доказывал, что в болгарской революции и освободительной борьбе все слои общества будут едины. А Христо Ботев заявлял, что чорбаджии и крупные чиновники подведут...
Вот сейчас пришли хэши — босяки, оборванцы, а на столе перед Райчо — приготовленный для доклада начальству список тридцати добровольцев, и все они не только из зажиточных, а даже богатых семей. Подав прошения, они разошлись по домам и скоро придут сюда. А как быть с этими четырнадцатью?
Райчо вдруг вспомнил свое первое увольнение из кадетского корпуса на рождество и притчу, рассказанную ротмистром, о больном мужике и попе, который ел скоромное в великий пост, и решил не просить начальство о зачислении в ополчение этих четырнадцати хэшей. А ну как откажут?
— Э, будь что будет. Когда-то еще сформируется штаб. И если тогда спросят, на каком основании зачислены хэши, то отвечу, что два месяца крутился один, потом дали неопытных писарей и половину документов растеряли. Ведь никто же не помогал. Ну, а когда начнется война, будет не до канцелярщины.
Николов крикнул писаря, тот принес список. Райчо его подписал. Вылчев сказал:
— Там к вам какой-то древний старик просится.
— Пропусти.
И вошел настоящий рождественский Дед Мороз, с длинной седой бородой, в долгополом кафтане, опираясь на суковатую палку. Не хватало только мешка с подарками за спиной. Николов расхохотался:
— Чего тебе надобно, старче? Уж не добровольцем ли ко мне собрался?
— А мне бы, ваш скородь, годков десяток скинуть, то показал бы, как саблю держать и молодого коня обуздывать.
“ Так зачем ко мне?— Николов пододвинул старику стул. Дед отрицательно помотал головой:
— Мне, ваш скородь, днем садиться, шо старому коню лечь. Можно и не встать.
— Так слушаю тебя, дед.
Старик откашлялся и начал, мешая русскую и украинскую речь:
— Шо такое робытся? Все бегают, все шукают, с ног сбились: где капитан Микола? Нема капитана Миколы. Був капитан Микола, сгинул капитан Микола.
— А что делать, дед? На такую ораву, чтоб был порядок, нужно не менее трех десятков офицеров и пол-сотни унтеров, а я один.
— Дело у тебя тоже одно, великое дело. А что один управляешься — тоже добре.
— Ты ко мне с советами пришел?
— Яки там советы. Скильки не балакай, из слов ни одного тебе помощника не слепишь. Ты вот что...— Старик непослушной рукой вытащил из-за пазухи белую барашковую папаху и протянул ее капитану. Ее когда-то малиновый верх выцвел и был в нескольких местах аккуратно заштопан; засаленная подкладка лоснилась, как хромовая кожа.
— Спасибо, дед, да только мне белая папаха не положена.
— То в строю не положено. А ты офицер и вне строя можешь носить.
— Так зачем мне белая?
Старик досадливо крякнул:
— Да ты пойми, ваш скородь, все бегают, все шукают: где капитан Микола? А вон капитан Микола — в белой папахе, за версту видать, и шукать не треба капитана Миколу.
Николов изумленно произнес:
— Ну и ну... Пожалуй, ты, дед, прав. Мне до такого бы ввек не додуматься. Спасибо тебе.
— А ты кокарду начепи,— подсказал довольный дед.
— Кокарду... кокарду,— пробормотал Райчо, роясь в шкатулке с офицерской галантереей.— Кокарду, говоришь? Ополченскую форму еще никто не знает, пусть пока будет так...— И он прикрепил к папахе болгарского льва, подаренного когда-то в Браилове четником, надел:— Ну как, дед?
— Добре,— похвалил старик.— И папаха моя добрая. В скольких переделках ни бывал — ни единой царапины на голове, что шлем защищала, а по телу дюже досталось — живого места нет.
Спохватившись, Николов запустил руку в карман. Старик нахмурился:
— Ты, ваш скородь, не обижай старого. Казак коня, шапку и саблю не продает. А подарить доброму воину не грех.
Райчо растерянно засуетился, потом вытащил из корзины бутылку.
— Ну, а от чарочки, надеюсь, дед, не откажешься?
— Чарочку? — Дед усмехнулся.— Моя-то бочка давно выпита, из чужой не пьется — впрок не идет... Ну, да за такое дело... наливай.
Райчо проводил старика во двор, чувствуя удивленно-восторженные взгляды ополченцев, устремленные на его папаху, приказал рассыльному найти кучера и отвезти старика домой.
— Ни-ни-ни,— замахал бородой дед.— Надо ходить, пока ходится. А не смогу — повезут вперед ногами. Так-то.
Вернувшись в свою комнатушку, Николов спохватился, что не спросил имени старика и где он живет. Потом стал собираться к Бояринцевым, чтоб хоть этим приглушить свою вину. Решил идти в белой папахе, посмотреть, как к этому отнесутся встречные офицеры.
По улице, разбрызгивая сапогами грязь, под командой фельдфебеля шла маршевая рота, видимо, с вокзала. Ее сопровождал по тротуару знакомый поручик.
— Откуда новобранцы, Сергей Степанович?
— Нижегородские, Райчо Николаевич.
Пройдя еще немного, Николов услышал топот. Его догнал молоденький солдат, судя по коробом стоящему обмундированию, из этой маршевой роты.
— Ваш скородь, дозвольте обратиться, рядовой Пимокатов.
— Ну?
А солдат вдруг заговорил по-болгарски:
— Увидел вас и так обрадовался, сказал господину фельдфебелю, что у меня к их высокоблагородию господину капитану Николову от родителя есть важное поручение. Их высокоблагородие господин поручик меня отпустили на полчаса.— Солдат с восхищением смотрел на папаху Николова.
— Ты болгарин?
— Так точно, ваш скородь. Вы меня не помните. Я из села Задунаевки. Вы тогда к нашему учителю Христо Ботеву приезжали. Николой меня зовут, Николой Петковым.
— Так почему в армии, а не в ополчении?