После долго и счастливо

Лиезе Хлоя

Эйден прерывисто вдыхает, крепче сжимая мою талию, после чего опускает руки ниже. Его ладони обхватывают мою задницу, мнут, сжимают, пока он сильнее прижимает меня к себе. Ещё больше поцелуев в его плечо, и его ладони направляют меня ближе. Я чувствую его член, не безумно твёрдый, ничего агрессивного, лишь близость. Интим. Мы.

— Привет, — шепчу я.

Он хрипло выдыхает.

— Привет.

— Мы как будто снова студенты и улучаем такие моменты украдкой.

Я виском чувствую себя улыбкой.

— Это ты была студенткой. Я

был очень крутым докторантом. И под «крутым» я имею в виду абсурдно занудным.

— Ты был таким милым. Ты помнишь, как мы целовались…

— Часами? — он хмыкает, нежно прикусывая мою кожу. — Очень ярко.

Я отвечаю на этот укус поцелуем.

— И как мы переходили к оральному сексу и…

— Чёрт, — бормочет он, притягивая меня ближе.

— Что?

Эйден откашливается.

— Зигги идёт.

Я вздыхаю.

Зигги машет — долговязые конечности, бледная как у Рена кожа, скромный цельный купальник и упрямые полосы от солнцезащитного крема на лице. Отстранившись от Эйдена, я машу в ответ. И вот так наш момент разрушен.

Эйден отводит взгляд, вытирает лицо.

— Я пойду на берег, почитаю, дам вам время.

Я не успеваю ответить «ладно», а он уже ныряет под воду.

— Привет, Фрей! — говорит Зигги, стуча зубами и подходя ближе.

— Привет, Зигс.

Зигги прочищает горло.

— Прости, если я вам помешала. Мне стало слишком жарко, и песок меня раздражает, но я стараюсь не быть грубой и не сидеть всё время в доме с книжкой.

Это заставляет меня улыбнуться.

— Никто бы тебя не винил.

— Наверное, да, — признаёт она. — Но мама и папа… я не хочу, чтобы они обо мне беспокоились.

Зигги переживала непростое время перед тем, как ей поставили диагноз «аутизм», и её сложности обрели смысл. С тех пор мои родители приклеились к ней как банный лист, и я думаю, что ей было особенно тяжело после того, как Оливер уехал учиться в КУЛА, и она осталась последним ребёнком дома.

Пусть наши ситуации сильно отличаются, я разделяю её желание не беспокоить их.

— Ага, понимаю.

Она склоняет голову набок.

— Да?

— Ты знаешь, что происходит между мной и Эйденом, и я тоже стараюсь защитить их от этого, как и ты морозишь тут задницу вместо того чтобы пойти в дом. Мы все по-своему хотим угодить маме и папе.

— Наверное, я просто думала, что ты всегда им угождаешь.

— Зигги, я далека от идеала, и мама с папой это знают.

— Да, только ты не живёшь дома, слушая «Когда Фрейя была в твоём возрасте…» и «Фрейя раньше всегда…», — она говорит это по-доброму, но я слышу нервные нотки, прячущиеся под поверхностью.

— Думаю, все родители виновны в таком. Я не лучше тебя или наших братьев, Зигги. Просто я родилась первой.

Её глаза встречаются с моими, выдавая её сомнение. И потом я испытываю чувство вины. Сильное чувство вины, что не находила больше времени на свою единственную сестру, ещё одну заядлую читательницу в доме, полном диких пацанов.

—

Извини, что я так редко бывала рядом, — тихо говорю я ей.

— Ты выросла, — отвечает она. — Между нами пятнадцать лет. Я никогда и не ожидала, что ты будешь рядом.

— Да, но мне стоило быть лучше. Я должна была знать, когда тебе было больно.

Зигги плюхает руками по воде, как будто наслаждаясь сопротивлением поверхности

— Иногда, Фрейя, как бы ты ни старалась, ты не узнаешь, насколько больно твоему близкому человеку, потому что этот человек не желает причинять боль тому, кого он любит.

— Но эту боль не нужно скрывать.

— Тебе легко говорить, — бормочет она. — Сложно быть храброй и говорить, что ты не в порядке, когда в детстве тебе сложно было объяснить свои чувства, и когда кажется, что стыдно признавать свои проблемы с ментальным здоровьем.

Я стою там как огорошенная.

Нырнув под воду, затем резко поднявшись, Зигги хватает ртом воздух. Она встречается со мной взглядом, вытирая воду с глаз.

— Извини. Это было прямолинейно, да?

— Нет… то есть, да. Но ничего страшного. Ты хорошо сказала, — мой взгляд устремляется к Эйдену, выходящему из воды. Он проводит руками по своим тёмным волосам, по бороде, затем поворачивается и щурится от солнца, глазами находя меня. Потом робко поднимает руку.

Я улыбаюсь ему, вопреки подступающим слезам, и тоже поднимаю руку.

Обдумывая признание Зигги и наблюдая, как Эйден устраивается на шезлонге, я чувствую, как моё сердце болит. Болит за людей, которых я не могу защитить так, как мне хочется, чью боль я не могу стереть, любя их как можно крепче. Я хочу, чтобы любовь исцеляла все раны. Но я начинаю понимать, насколько это не так. Иногда любовь — это перевязь, рука, на которую можно опереться, плечо, на котором можно поплакать… нечто полезное, но не целитель.

Тогда-то до меня доходит, как сильно я хотела, чтобы Эйден функционировал в моей манере, а не в той, которая нужна ему. Я хотела, чтобы он рассказывал мне всё, признавал свою боль и страх, потому что в моём понимании всё, что тебе нужно, чтобы безопасно говорить об этом — это любовь. Но для Эйдена всё не так просто. Ему сложнее. Может, когда-то было проще, когда ставки были не так высоки, и меньше давления, когда мы были молоды, и он меньше бремени нёс на своих плечах. Но со временем это изменилось. А моё понимание, мои ожидания остались прежними.

Моё нутро скручивает сожалением. Но прежде чем я успеваю хоть подумать о том, чтобы поплыть к берегу и сказать ему, Вигго и Оливер выскакивают из воды, напугав нас.

— Время наплечных боёв! — орёт Оливер.

Зигги визжит.

— Да! Чур, я на Вигго.

— Меня устраивает, — говорит Оливер, запрыгивая на мою спину, затем забирается на мои плечи, худой и жилистый в манере двадцатилетних. — Давай покажем им, Фрей.

Я хватаю ноги брата и закатываю глаза.

— Одна игра, затем я пойду в дом.