После нас - хоть потом
Шрифт:
– Ну, воду в ложке ты по нынешнему времени не больно-то и заморозишь, - вроде бы смягчаясь, ворчливо заметила дородная Перенега.
– А след… - Повернулась к лежащему посреди покрытого подскатерником стола свертку и развернула холст. На свет явился вырезанный с тщанием кус подсыхающей глины с глубоким оттиском подошвы.
– След и без тебя уже вынули. Ну-ка, взгляни…
Чернава встала и, приблизившись к столу, осмотрела вдавлину. Дивное дело, след был мужской. И не от лаптя, понятно, - от сапога. С левой ноги. Острый загнутый
– Сразу не смогу, - сквозь зубы предупредила Чернава.
– Гвоздь - незаговоренный, по всему видать… Заговорить надобно…
Перенега поглядела на погорелицу с невольным уважением. Обстоятельность и неторопливость ворожейки пришлись ей по нраву. Что-что, а уж цену себе Чернава набить умела.
– Долго заговаривать-то будешь?
– спросила розмыслиха.
Ворожея прикинула.
– Да за ночь, пожалуй, управлюсь. А чей след-то? Имечко бы узнать - заговор крепче будет…
Перенега замялась, кинула на нее опасливый взгляд, прикинула, смекнула.
– На Родислава Бутыча заговаривай. Да покрепче, слышь…
– Вестимо, - согласилась Чернава.
– Человек-то, чай, не простой…
– Пес!
– вырвалось вдруг у степенной Перенеги.
– Аспид [83] хищный!..
Холеное лицо ее чудесным образом исказилось, задергалось.
– Чтоб его с уха на ухо перекосило!
– изрыгала в ярости розмыслиха, потрясая уже кулаками, но со стула не вставая.
– Спит и видит, как бы Завидушку мово Хотеныча из-под земли выпихнуть!.. У, чтоб ему прикинулось, змею!..
Слушая такие пожелания, Чернава струхнула. Вообразить себе человека могущественней самого Завида Хотеныча было просто невозможно. А уж приколотить ему след гвоздем… Вдруг дознается!
– А он… кто?..
– еле вымолвила Чернава.
Перенега опомнилась и, вздрогнув, уставилась на ворожею. Сердито повела носом, поджала губы.
– Первый день, что ли, под землей? Родислава Бутыча не знаешь?.. Главный розмысл преисподней, сип ему в кадык!..
– Докуку?! В волхвы?!
Косолапый Плоскыня стоял, как пальцы растерявши. Горбатая улочка весело зеленела молодой, не запылившейся еще травкой. Нежно пригревало уносящееся ввысь светлое и тресветлое наше солнышко.
– Да ты врешь поди… - вымолвил с запинкой Плоскыня.
– Да лопни мои глазыньки!
– запальчиво побожился Шумок.
– Вот те права рука да лево сердце, сам видел!.. Выступает - весь в оберегах, с посохом, глазами так и посвечивает!..
– А как же он обратно-то выбрался?
– со страхом спросил Брусило.
– Неужто сам?..
– Сам?..
– Шумок запрокинул ряшку и ехидно всхохотнул.
– Ну, это ты, Брусило, брякнул!.. Это ты, брат, молчал-молчал, да и сказанул!.. Да разве ж оттуда сам выберешься?.. Не-ет, теплынцы, тут другое… - Он оглянулся опасливо, поманил слобожан сомкнуться потеснее и, окоротив по возможности луженую свою глотку, таинственно засипел: - Всеволок-то с Берендеем что удумали! Сами битву на речке Сволочи учинили, народу сгубили - не счесть, и ну виновного искать!.. Это Докука-то виновный, а? Курам на смех… Вот он-де, злодей, под землю его, разбойника!.. А солнышко, оно-то, вишь, не слепое! Не стерпело добросиянное суда их неправедного… Боярышня, сказывают, ночью на капище пришла - о камушки бьется, слезы точит… Вдруг глядь: а ворот-то колодезный сам собою крутиться начал…
– Ой!..
– молвил кто-то испуганно и гулко, ажно волос на всех издыбился.
Народу окрест уже собралось изрядно. Прикултыхал с батожком старый Пихто Твердятич, тот, что от внука отрекся, тоже стал слушать.
А Шумок забирал все звонче и звонче, с дрожью в голосе:
– Глядь, а в бадье-то Докука стоит! Страшный, закременел весь, только глазами смотрит!.. Ну, боярышня, сами знаете, отчаянная, скок к нему, хвать в охапку - и в терем! Упала дядюшке в ножки: так, мол, и так, не могу жить без света мово белого, крути, боярин, свадебку…
При этих словах мужики встрепенулись и недоверчиво друг на друга искосырились. Старый дед Пихто Твердятич крякнул и неодобрительно покачал головой. Раньше-то, видать, боярышни держали себя построже…
– А Докука-то!
– звенел Шумок, уже вскидываясь на цыпочки.
– Нет, говорит! Секи буйну голову по самы плечи - не могу! Дал зарок к женскому полу на шаг не подступать. Быть мне, окаянному, волхвом и никем больше… С тем, говорит, из-под земли вышел!..
Вокруг закашляли, загмыкали с сомнением, зашевелились.
– Эка! Понес!
– сердито молвил Брусило.
– Ни конному не догнать, ни крылатому… Докука - да чтоб такой зарок?..
– Стерегите кур - лиса покаялась, - пробурчал Плоскыня и осекся, приужаснувшись.
– Так это что ж выходит, берендеи? Это выходит, теперь баб к капищу и близко не подпусти?..
Все так и обмерли, глядя на Плоскыню отверстыми ртами. Отмерев, загомонили:
– Знамо, не пущать!..
– Да? Не пущать?.. А уследишь?
– Да лукавой бабы и в ступе пестом не утолочь!..
– Тихо вы!
– вопил Шумок.
– Брусило! Зажмурь кадык!.. Зажмурь, говорю!.. Досказать дайте!..
Кое-как угомонились.
– Бабам теперь на капище и вовсе ходу нет!
– передохнув, торжествующе объявил Шумок.
– Сам Докука распорядился… Так-то вот, теплынцы…
Изумленная тишина залегла над зеленогорбой весенней улочкой. Одни лишь пташки чивикали. Потом в отдалении послышались какие-то всхлипы и причитания. Мужики оглянулись и узрели бредущую со стороны околицы Купаву. Шла, как кривое колесо, и все утирала слезыньки то одним, то другим рукавом.