После нас - хоть потом
Шрифт:
– Слазить, что ли?
– понимающе ухмыльнулся один. Прищурился хитровато, прикинул, смекнул - и бесшабашно махнул рукой.
– А, где наша не пропадала!.. За отгул - можно…
– Только обвяжись покрепче, - процедил Чурыня.
– А то погуляешь, пожалуй… по дну морскому…
Сбегали за вервием, опоясали смельчака по груди, затянули пару узлов - и доброволец надолго скрылся в заломе. Лют Незнамыч с любопытством взглянул на сотника.
– Ну и что там под нами? Сам-то не заглядывал?
– Хвост под нами, - равнодушно ответил тот.
– Крайний левый хвост. Точь-в-точь как на чертеже… Верно,
Последний вопрос был обращен к рабочим у залома. Двое отпускали веревку [70], третий распутывал.
– Да вроде много еще… - отозвался он, оглядев раскиданные по щебню петли.
– А может, оно и к лучшему… - помрачнев, молвил розмысл.
– Выпал - и выпал… А то, чует мое сердце, что-то неладное Столпосвят наверху затевает с Докукой этим…
– Так еще не поздно… - вполне серьезно заметил Чурыня, кивнув на черную щель залома, куда рывками уходило узловатое вервие.
Лют Незнамыч поморщился.
– Да нет, не надо… Мы ведь, Чурыня, сам знаешь, тоже от них зависим… Продовольствие-то нашему участку от теплынцев поступает, а не от сволочан. Лучше уж не ссориться…
Из лаза донесся глухой исковерканный многими отголосками рев. Сотник и розмысл снова повернулись к залому.
– Что он там?..
– «Жив» кричит, - бодро отозвался один из рабочих.
– Это он про себя или про Докуку?
Переглянулись, пожали плечами. Последовал еще один глухой нечленораздельный вопль, и рабочие начали торопливо выбирать веревку. Первым из укрытия выбрался возбужденный чумазый смельчак и тут же принялся тягать вервие вместе со всеми. Вскоре общими усилиями из тесной норы был извлечен сильно побитый и ободранный Докука. Глаза у него от страха из синих стали совсем белыми. В остальном же красавец древорез был с виду и впрямь целешенек, как колокольчик.
То-то и оно что с виду… Увы тебе, отчаянная боярышня… Ахти вам, слободские красотки…
Глава 13.
Явь и навь
Ворожить Чернава умела сызмальства. Бойкая росла, смышленая. Другие, бывало, врут - только спотычка берет, а уж она наврет - так и не перелезешь. Гадала на решете, на иглах, воске, свинце, зеркале. Да, почитай, на всем, что под руку подвернулось… Дураков-то ведь не сеют и не жнут - сами родятся.
Предсказать удачу за пару берендеек - мужику ли, боярину - было для Чернавы раз плюнуть. И вроде бы никто из тех, кому она ворожила, на нее потом не жаловался, благодарили даже… Однако стоило ей попытать свою собственную судьбу, как тут же начинались чудеса. Врало решето, врали иглы, из воска и свинца отливалось такое, что молвить неловко. Зеркало тоже врало бессовестно. А уж замороженная в ложке вода просто издевалась над ворожейкой…
С Кудыкой вышло особенно обидно. На чем бы ни пробовала Чернава погадать, все в голос кричало: «Держись от него подальше!» Из свинца, к примеру, сам собою отлился гроб. Однако чумазая погорелица, будучи не в меру догадливой, рассудила, что опять это все вранье, и поступила в точности наоборот: пристала к древорезу, как локоть к боку. И ворожба тут же стала, будто бы назло, сбываться: гнались с колами берендеи, падало, грозя спалить, светлое солнышко, гроб же, отлившийся из свинца, как она теперь сообразила, предвещал и ей, и Кудыке скорое сошествие под землю.
Попав на раскладку, Чернава и вовсе отчаялась. Впору было уронить белы ручки да закатить ясны глазки. Это что же, до самой до смерти раскидывать резные чурки по дюжинам и лыком их перевязывать?.. Гулкие погреба, нигде ни лучика дневного, одни желтые язычки в скляницах… На Кудыку первые два дня Чернава просто смотреть не могла и с трудом удерживалась от искушения разбить о его нечесаную головушку одну из греческих ламп. Кудыка же, стоило ему оказаться в тесной семейной клети, сразу кидался мимо жены к столу и, расстегнувши Устав Работ, начинал елозить пальцем по письменам и шевелить губами. Время от времени поднимал на тихо закипающую Чернаву очумелые глаза и выговаривал благоговейно что-нибудь вроде:
– Средоотбойная сила… Вона как… А еще и средоприбежная бывает… Это когда наоборот…
Чумазые Чернавины товарки приняли ее не то чтобы враждебно, но с какой-то затаенной усмешечкой. После смены гурьбой шли в мыльню, где печи, к изумлению погорелицы, топились все теми же резными идольцами. А однажды разбитная банщица Малуша шутейно предложила Чернаве обменяться с нею мужьями. Та хотела было огрызнуться, но, всмотревшись, кое-что вдруг смекнула. Ой, тоскливо как-то пошутила Малуша, со вздохом… Одевшись, хитрая Чернава замешкалась и вроде бы невзначай завела с банщицей слезливый бабий разговор:
– Тебе-то что жалиться? Ты вон за десятником - горя не знаешь…
– А толку-то?
– зло отвечала Малуша, с грохотом сбрасывая на скользкий каменный пол охапку берендеек. Обламывалась, сыпалась крошкой искусная глубокая резьба.
– Десятник!.. Пенек с глазами! Так всю жизнь в десятниках и проходит… Хоть тресни, синица, а не быть журавлем!.. Второго мужа донашиваю, а все банщица… Была намедни в Навьих Кущах, Перенегу видела… Куда! Идет павой, из милости башмачком до травки-муравки дотрагивается…
– До травки?
– не поняла Чернава.
– Какая ж здесь травка-то?
Малуша, не услышав вопроса, с треском переставляла ушаты. Сама костлявая - хоть хомуты вешай.
– А ведь рядышком на раскладке начинали, - бросила она с досадой.
– Я еще, помню, над ней смеялась: отхватила-де себе заморыша - смазчика с перечапа… Только и знает-де Уставом шуршать…
– Ну а мой-то… - подхватила Чернава, пригорюнившись нарочито.
– Тоже ведь, кроме Устава, ничего и не видит… Ну вот что от него проку?
Малуша на миг остолбенела и, взмаргивая, уставилась на дуру-погорелицу. Воинственно уперла кулаки в бедра, нахмурилась, но, взглянув на постное личико Чернавы, расхохоталась.
– Ох, и лукавая же ты баба!.. Наверху-то чем промышляла? Гадала, небось?
– Гадала… - нехотя призналась та.
– Вот и нагадала… на свою голову… Хочешь - тебе погадаю.
– Это на чем же?
– подозрительно спросила Малуша.
– У меня тут - ни игл, ни решета, одни ушаты…
– Да хоть бы и на ушате… - безразлично сказала Чернава. Ополоснула посудину, наполнила до половины, взболтнула перстом, всмотрелась в водяную заверть.
– О чем гадать-то?