После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии

Фитт Инге

Они встретили меня в Западной Германии с институционально подготовленной враждебностью. Стальные ворота, стальные двери открывались и закрывались. Обтянутые кожей охранники следили за каждым моим шагом. Ни одно движение моего тела не оставалось незамеченным.

Я ждал, когда меня наконец отведут в камеру, чтобы отделить от корыта враждебных, чужих тел. Передо мной стояли две официантки. Одна была без выражения, другая — с вызовом. Тихо покачиваясь на пятках, она с легким, угрожающим стуком шлепала резиновой дубинкой по ладони левой руки, глядя на меня с вызывающей уверенностью государственного превосходства. Я повернулся к ней спиной, воздерживаясь от того,

чтобы сказать ей, насколько нелепым был ее бунт против меня. Я решил, что смириться с накопившимися представлениями обо мне как о террористе потребует огромной эмоциональной дисциплины, но будет необходимо, чтобы сдержать эту иррациональную атмосферу против меня. Мы были далеко друг от друга. Их мир был мне известен, и это было преимуществом, о моем же они имели лишь преступное представление. Порядок их мира и их представления

Порядок их мира и их представлений теперь навязывался бы мне в течение многих лет, лишал бы меня всего и боролся бы с моими собственными жизненными делами как с беспорядком. Вся моя личная жизнь была бы низвергнута им, она была бы всегда незаконной. Тем не менее, я должен был бы организовать свою жизнь в этом аппарате, создать для себя маленькие оазисы как свое собственное пространство. Так я думал, пока меня раздевали, обыскивали и нагружали вещами заключенных. Рассыпной, кастрюля, ложка, чашка ... и т.д. Измерение безличного.

Наконец я остался один в камере и стал созерцать свою новую компанию. Стол, стул, шкаф и кровать смотрели на меня прохладно, но не недружелюбно. Окно, большее, чем в любой тюрьме, сразу же приняло меня в свои объятия, хотя оно не могло предложить ничего, кроме унылой серой стены с колючей проволокой. По крайней мере, оно пропускало солнце и окрашивало комнату тенями от решеток. Поскольку так или иначе должно было быть, я решительно и быстро овладел камерой. Я хотел попытаться

сделать эту маленькую комнатку своим замком, а также раковиной улитки.

Эпилог

В тюрьме время — это круговое, быстро движущееся состояние, кажущееся вечным вращение систематического однообразия. Я находился в этом состоянии и видел, как внешнее время проносится мимо меня. Оно приходило ко мне фрагментами: во время свиданий, в письмах и — часто как состояние — через средства массовой информации. Внешнее время больше не принадлежало мне, я больше не существовал в нем.

Каждый вечер я оглядывался на прошедший день, не в силах удержать ни малейшего следа, достойного упоминания. Через неделю, месяц, год я заметил, как в ретроспективе время сократилось до нескольких «сухих событий», которые оставались осязаемыми: та или иная экстраординарная ситуация, товарищ по заключению, который выделялся среди «нормальных персонажей», свидания, суд, болезнь. Между ними — пустота, которая в ретроспективе уже не захватывается памятью, она просто исчезает. Это создает ощущение крайней пустоты прошедшего времени. Феномен поглотителя времени.

Воспоминания привязываются только к событиям, и эти несколько событий, нанизанные вместе, заполняют лишь очень короткий отрезок жизни, хотя объективно я прожил долгий этап. Разница украла у меня тюрьму,

хотя я не переставал бороться за каждый кусочек своего времени.

Первые четыре года заключения пролетели мимо, как торопливо плывущие облака, торопливо, взволнованно, на эмоционально неустойчивой почве, часто в чередовании боевитости и полной покорности, шатаясь между тремя духовно-культурными уровнями или, возможно, временами. С одной стороны, это было время, когда мне пришлось стать свидетелем истощения, отказа и отрицания антикапиталистической и революционной истории, глубокого поражения социализма в моем абсолютном бессилии, и в то же время мне пришлось пережить всемирное шоу империализма: войну в Персидском заливе, распад Югославии, мафиозную политику и экономику Запада по укреплению и расширению мира, захвату новых сфер власти, развязыванию варварства на Востоке и Западе.

Завоеватели с оружием в руках оставляют черные следы, проходя по завоеванным землям: сожженные деревни, разбомбленные города, выжженные леса, опозоренные люди. Победители холодной войны разрушили прошлое и будущее людей, заперли их в страшном настоящем без какого-либо осмысленного возвращения или перспективы, ввергли их в философское страдание.

Они начали стирать все, что окружало этих людей, с чем они до сих пор связывали свою жизнь: ценности, привычки, структуры, ценные бумаги... и они печатают что-то другое на всех уровнях: для ценностей — товар, для привычек — странность, для безопасности — незащищенность. Они полностью экспроприированы. Это состояние экспроприации породило огромную армию дезертиров, и это дезертирство на Востоке и Западе сделало меня почти больным в первые годы моего пребывания в тюрьме. Моя собственная конкретная ситуация характеризовалась дезертирством: Почти все бывшие члены РАФ, арестованные в ГДР, раскрыли свои истории, предали и извинились перед другой стороной.

Я сама находилась под давлением с разных сторон, чтобы окончательно сдаться, и мне приходилось снова и снова бороться, чтобы не упасть и не сдаться засасывающей силе времени.

Во-вторых, это был временной уровень подготовки к суду, работа над воспоминаниями о старой истории, а также о своем детстве; размышления о том, как все собрать воедино, защитить и отстоять, от чего я должен отказаться и сдаться, какую ответственность возлагает на меня суд, или я вообще не хочу никакой ответственности, хочу все забыть, стать свидетелем короны. Я хочу стать коронным свидетелем, чтобы всю оставшуюся жизнь ускользать от своих знаний и совести о вещах в мире.

Мой процесс имел две функции для государства: юридически и обличительно размотать историю городских партизан и дискредитировать ГДР путем криминализации МФС. Сначала я не очень ясно осознавал вторую функцию, а когда она стала мне ясна, я не отверг ее достаточно ясно. Я вел этот процесс из крайней оборонительной позиции. В конце концов, я почувствовал облегчение от того, что не вышел еще более подавленным и не пришлось оглядываться на жизнь, которая является частью исторической горы грязи, подтвержденной передовиками и предателями, которые перенесли свою борьбу за более гуманное будущее туда, потому что в свете победителей она вдруг оказалась «неправильной», или «бессмысленной», или «навязанной» жизнью.

Когда суд закончился, моя внутренняя неуверенность, этот страх рухнуть, столкнулся лицом к лицу с отсутствием перспективы, и я начал организовывать свою стратегию выживания на ближайшие годы в неволе.

Тюремная жизнь стала третьим уровнем, а посредничества со стороны других уровней почти не было. В моей повседневной ситуации с женщинами-заключенными мало что выходило за рамки их собственной жизни, не было знания и понимания контекста, выходящего за рамки их потребностей и интересов.