После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Если я собираюсь позволить вам пользоваться моей квартирой, то я хочу знать, во что я ввязываюсь». Я хотел узнать их поближе и выяснить, что они думают, насколько это было возможно.
Они отослали меня из комнаты, чтобы я мог обсудить все между собой. Через некоторое время они перезвонили мне и сказали, что согласны с моими условиями. Однако было одно условие — я должна была исчезнуть, когда они будут говорить о вещах, которые меня не касаются. Я также не должен был пытаться выяснить, кто есть кто среди них. У каждого из них было вымышленное имя, и мне этого было достаточно. «Важно то, что человек делает, а не то, как он называется или откуда
Они рассказали мне, что, в частности, в Латинской Америке в шестидесятые годы сформировались сельские партизанские группы, а в Уругвае — городские партизаны. Там тоже было так, что члены отрядов коммандос знали друг друга только по псевдонимам. Если кого-то из них арестовывали, то под пытками они не могли назвать имена остальных.
С этого момента и до июня 1971 года они вчетвером и Хольгер Майнс регулярно приходили в мою маленькую подвальную квартиру на Уферштрассе. Лишь в редких случаях они приходили все вместе; в основном они приходили поодиночке, по двое или по трое, чтобы читать, писать и разговаривать. Они изучали технические чертежи и карты улиц, чистили оружие или просто хотели отдохнуть, расслабиться и послушать музыку. Они спорили, смеялись и шутили друг с другом. Например, о том, что Ульрика, которая большую часть своей жизни провела за печатной машинкой, теперь быстрее всех и искуснее всех взламывает машины. Все они любили комиксы про Дональда Дака и читали их вместе, смеясь, как дети. Андреас и Гудрун могли дурачиться и хихикать, как подростки. Если их было четверо или пятеро и у них было время, они вместе готовили. Однажды Ульрика приготовила Sauerbraten (маринованную говядину), одно из ее любимых блюд. Она была удивлена, что я не знаю, как приготовить мясо таким образом, так как я приехала из Рейнской области, которая была практически родиной Sauerbraten. Она редко пила алкоголь, предпочитая курить гашиш. Она говорила, что это гораздо лучше и что она может подавить эффект, который он на нее оказывает, если понадобится. Иногда я обращался к знакомым, чтобы они купили ей что-нибудь хорошее для курения.
Я никогда раньше не сталкивался с такими людьми, как они. Почти все, что они делали и как они это делали, было для меня новым: их политические дискуссии, то, как они обращались с оружием, их шутки, то, как они разговаривали друг с другом и как относились друг к другу. Я никогда не видел ничего подобного ни в «Освобождении», ни в СПК, ни где-либо еще до этого. Казалось, у них было одно общее чувство, одна длина волны, почти одна общая голова. Я не был частью их близости, их энергии, но та сильная связь, которую они имели друг с другом, сильно повлияла на меня.
Пока они были заняты, я часто сидела за своим столом и заполняла карточки для Института психологии университета. Андреас подходил, любопытствуя, и смотрел на то, что я пишу. «Почему ты занимаешься такой ерундой?». «Это моя работа — я должен на что-то жить». «Разве ты не можешь поискать что-нибудь получше?». «Ты собираешься платить мне зарплату?». Андреасу пришлось рассмеяться. С этого момента он без комментариев соглашался, когда я садился за печатную машинку, чтобы напечатать индексные карточки. Андреасу нравилось подшучивать над другими и провоцировать их. И ему нравилось получать в ответ равноценный ответ. Если кто-то уступал ему, он раздражался.
Они, конечно, знали, что я регулярно хожу в СПК с начала года и что я там участвую. Однажды, когда мы остались одни, Ян завалил меня вопросами о СПК. Что я там делаю, что я там чувствую, почему я туда пошел, что я об этом думаю. Потом он много рассказывал о себе, о том, что он пережил в студенческом движении и о своей работе в одном из первых «Киндерладенов» в Берлине. Это была одна из немногих продолжительных бесед, которые я вел с каждым из них в первые недели.
Где-то по пути мои новые друзья сказали мне, что приехали в Гейдельберг, чтобы установить контакт с СПК. Разумеется, это должно было произойти незаметно и под прикрытием. Готов ли я был помочь им? «Прежде всего мы подумали, не следует ли Ульрике переодеться в косынку и очки и пойти прямо в СПК, к Губеру. Но все это довольно горячо — представьте себе, Ульрику разыскивает полиция, и прямо перед штаб-квартирой свиней она идет в самое посещаемое здание во всем Гейдельберге. Довольно смело. Было бы лучше, если бы это сделали вы, вы ведь каждый день входите и выходите оттуда. Единственная проблема — поверит ли тебе Губер, когда ты скажешь ему, чего ты хочешь. Что скажешь?» Я провел свои «индивидуальные агитации» с Вольфгангом Хубером и хорошо с ним поладил. Я, по крайней мере, хотел попробовать.
Весной 1971 года в СПК полным ходом шел процесс радикализации. Все считали, что организация против государства и капитала необходима и законна, как и применение насилия. Однако я не знал, что в СПК уже существовала группа, которая готовила боевые действия.
На следующей встрече с Вольфгангом Хубером я осторожно затронул эту тему. Я немного затянул разговор, блуждал вокруг да около, пока, наконец, не перешел к делу: возможно, СПК заинтересован в установлении контактов с RAF? Хьюберт посмотрел на меня, жестом предупредил, чтобы я больше ничего не говорил, и указал на телефон рядом с нами. Он был убежден, что в нем стоит жучок. Затем он взял лист бумаги и написал: «Запишите то, о чем вы хотите меня спросить, одновременно говоря о чем-то другом». Я насторожился. Записать что-то? На что он был нацелен? Это показалось мне гораздо опаснее, чем разговор. Он нацарапал на своем листке бумаги, что мы немедленно сожжем в пепельнице все, что запишем. Мне это показалось разумным, и мы начали записывать наши вопросы и ответы на листках бумаги, которые мы толкали вперед и назад, пока Вольфганг рассказывал о болезнях и их причинах в обществе.
Несколько недель спустя он сказал мне, что именно из-за моей абсолютно наивной и эмоциональной реакции, когда я заподозрил, что он предлагает что-то записать, он поверил, что у меня действительно есть для него послание от RAF. Я так и не узнал подробностей того, как продолжался этот контакт. Поскольку публичная радикализация СПК усилила интерес полиции ко всем, кто регулярно посещал СПК, мои новые друзья попросили меня немного отступить: если меня проверят, они не смогут больше пользоваться моей квартирой.
Я никогда не знал, появятся ли мои шесть «соседей по квартире» у меня дома и когда. У них не было ключей. Они не хотели его иметь, чтобы избежать обнаружения моей квартиры в случае ареста одного из них. Поэтому мы договорились, что они будут приходить только по вечерам или ночью, так как тогда я почти наверняка буду дома. Они так осторожно входили и выходили из подвала на Уферштрассе, что мой хозяин не догадывался о моих новых, нерегулярных гостях. Но я больше не мог приводить домой друзей.
Сильнее всего это задело меня с Габи. Я сказала ей: «У меня дома есть люди, которые этого не одобрят...». Габи заметила, что я превращаюсь в другого человека. Ей было ясно, что я не скрываю от нее другой любовный интерес. Она не спрашивала меня, но мы оба знали, что она догадывается, в каком направлении я двигаюсь. Вопрос об организации нелегальной деятельности в те дни решался в Гейдельберге довольно открыто, по крайней мере, в СПК. Она ясно дала понять, что это не то, чего она хочет, что она этого боится. Я уважал это, и это ничего не изменило в нашей дружбе.