Последнее плавание капитана Эриксона
Шрифт:
Потом был день, и от горизонта до горизонта легкая накатистая волна. Пароход слегка покачивало.
Эриксон один стоял в рулевой рубке. Когда проскрипела дверь, он скосил глаз. Увидев входящего Ларсена, насупился. Еще когда маклер Бергстен предупредил Эриксона, что с ним в плавание отправится журналист, да еще с благотворительным грузом, он уже тогда заочно невзлюбил его. Эриксон не любил ни политику, ни политиков. Пустопорожнее занятие, а, скорее всего, даже вредное. В любом государстве постепенно все становится подогнанным, все четко работает, а от политиков (в их числе он считал и журналистов) все беды. Это
– Ветер свежеет, – войдя в рубку, сказал Ларсен. Ему было явно нехорошо от качки, но он крепился, пытаясь разговором отвлечься от тошноты.
– Ну, свежеет, – мрачно ответил Эриксон. – А вы, похоже, уже успели расстаться с вечерней селедкой?
Ларсен пропустил мимо ушей язвительную реплику.
– Как вы думаете, при такой погоде и скорости, суток за двое дойдем? – мягко, по-доброму спросил Ларсен. Не обращая внимания на недружественное настроение капитана, он попытался наладить с ним отношения.
– За двое суток?.. За двое суток мы и в мирное время не ходили. А что, уже надоело плыть?
– Да нет, ничего. Просто так, из любопытства спросил. Интересно все же, когда придем.
– Когда придем, тогда я вам скажу.
Постояли, помолчали, глядя на море.
– Фонари ночью погасите? – снова спросил Ларсен.
– Тоже из любопытства?
– Кругом война. Опасно все же.
– Кого пугает война, тот должен оставаться у домашней плиты, – ответил Эриксон. – Светло, тепло, как в маленьком раю.
– Я не знаю, что такое рай. Я родился в кузнице, – вдруг совсем немиролюбиво сказал Ларсен. – Когда горел огонь, там было светло и тепло от раскаленных углей. Нет, не тепло, а невыносимо жарко, и еще дымно. И гнилая селедка там тоже была. Поэтому я не знаю, что такое маленький рай, зато хорошо знаю, что такое маленький ад. Я к нему тогда почти привык.
Эриксон медленно, задумчиво разжевывал сигару.
– Я тоже не в дворцах родился, а на городских задворках. Под нашим окном были нужники. Мать кормила нас снятым молоком и горелыми сухарями – покупала их по дешевке в солдатской пекарне. Зубами цеплялся за жизнь. И выстоял, выбился.
Он долго молча смотрел на Ларсена, пытаясь понять его реакцию на сказанное, и затем продолжил:
– Там я научился драться и бить первым. Знаешь, если ты успел ударить первым, тебя уже не одолеть. Я всю жизнь стараюсь бить первым, поэтому и поднакопил жирку. А если б ты знал, сколько раз у меня хотели отнять мое!
– А что у тебя твое?
Капитан одной рукой крепко уперся в деревянную облицовку рубки, как бы подчеркивая, что это его собственность, что он хозяин этого судна и они – одно целое:
– Вот «Эскильстуна»! Она моя! Попробуй, оторви меня от нее! Не получится. Я прирос к ней.
К ним поднялся рулевой. Он лишь молча кивнул и сменил у штурвала капитана. Эриксон так же безмолвно указал ему на компас, на что рулевой в ответ кивнул. Ни слова друг другу, словно глухонемые. И только глаза у рулевого, красные от бессонной ночи, как-то неуютно, пронзительно светились на его худом удлиненном лице.
Капитан ушел. А Ларсен еще какое-то время оставался в рубке. Ему хотелось поговорить с рулевым, получить у него ответы на вопросы, на которые не ответил капитан.
Но рулевой ни разу не повернулся к нему, даже не шевельнулся. «Какой-то странный человек», – подумал Ларсен и тоже ушел.
Он догнал капитана, когда тот подошел к двери своей каюты и уже открыл дверь.
– Постойте, – попросил его Ларсен и, преодолев приступ кашля, спросил: – Кто он, тот, в рубке? Не выведет ли он нас не туда, куда нам нужно? Ему можно доверять?
– Доверять нельзя никому, – ответил капитан. – Но ему можно.
– Вы давно его знаете?
– Пять лет. Он похоронил жену и сына, они умерли от «испанки». С тех пор он ищет Бога. Но со мной он готов идти хоть к черту, даже если этот черт красный.
И Эриксон резко захлопнул дверь перед Ларсеном.
Они плыли по Балтийскому морю уже около суток. Давно отстали хлопотливые чайки, которые долго сопровождали их от шведских берегов. Тяжелые волны гулко ударяли о борт судна.
Но вот как-то сразу, почти вдруг – капитан это почувствовал – начал меняться ветер, и, похоже, даже стали приутихать волны.
В рубку, чтобы сменить капитана, вошел рулевой. Встав у штурвала, он указал куда-то влево, коротко бросил:
– Мыс Ханко.
Но и слева, и справа была все та же чернота ночи, зато в рубку уже не доносились звуки шквального, порывистого ветра, а лишь слышались легкие сквозняковые посвисты, и на волнах постепенно исчезли белые гребни.
– Финский залив, – скорее сам себе ободряюще сказал Эриксон. – Уже веселее. Так бы и идти без неприятностей до самого Петрограда.
Рольф промолчал, его губы беззвучно двигались: он молился.
11
Ларсен лежал на нижней двухъярусной полке в тесной выгородке-каютке, вторая такая же полка здесь уже не помещалась. Эта двухъярусная предназначалась для троих, учитывая, что один должен находиться на вахте. Капитан свою, такую же крохотную, каюту делил с рулевым. Элен большую часть времени проводила на камбузе, он же был и кают-компанией, спала урывками здесь же, иногда в каютке для команды, когда двухъярусную полку кто-то на время освобождал.
Ларсен болел. Помимо застарелого туберкулеза, его одолевала еще и морская болезнь. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха, и он лихорадочными движениями судорожно пытался расстегнуть ворот рубашки, но пальцы не слушались. В мерцающем полусвете, сочащегося из круглого оконца, на его лице заметно проявились недуги. Не справившись с пуговицами, он в отчаянии заложил ладони между колен, как ребенок, которому холодно.
Скрипнула дверь, в каютку вошла Элен. Она поставила на столик стакан с какой-то темной жидкостью и заботливо прикрыла ноги Ларсена одеялом.