Последнему - кость
Шрифт:
Алексей бродил по центральной улице, всматриваясь в проезжающие автомобили. Темно-красный КамАЗ с желтым пятном грузовика у левой фары не повстречался ему. Чтобы без толку не маячить, пошел в клуб. Коська копался в разобранной киноустановке. От нее воняло горелыми проводами, а от него – немытым телом и бражкой. Физиономия у Коськи была такая же помятая, как одежда на нем, а одежду будто корова пожевала.
– Деньги есть? – без надежды спросил киномеханик подрагивающим голосом.
Алексей достал из кармана пятерку, стянутую у отца в последнюю
– Ну, Леха, ну!.. – Коська схватил деньги. – Спас, братуха! – и загрохотал по лестнице, крикнув снизу: – Посиди там!
Две большие бутылки вина сдружили их окончательно. Коська поддержал Лешкино решение бросить школу и предложил устраиваться учеником к нему. И сразу дал практический урок – заставил помогать в ремонте киноустановки. Коська давал указания, брызгая слюной, а Лешка долбил отверткой, пока не сломал еще что-то. Тогда Коська махнул на аппарат рукой.
– Огнем пусть горит, ящик чертов! Не установка, а сенокосилка, все ленты порвала! – Он смачно зевнул. – Ой, спать хочу!.. Покемарим, Леха?
Лешку тоже разморило то ли от вина, то ли от встряски в школе.
– Давай, – согласился он.
Они завалились на кушетку и заснули в обнимку, как братья. Разбудила их завклубом. Она стояла в дверях на фоне вечернего неба и из маленького ротика, краснеющего на ухоженном лице, вылетали совсем неухоженные слова:
– Коська, мать твою!.. Ты кино думаешь крутить?!.. Отсыпаешься, боров... а там народ ждет!..
Коська долго мотал головой и тер глаза, будто хотел навести резкость, чтобы лучше рассмотреть, кто перед ним стоит и лается. Вроде бы сумел и начал утвердительно кивать головой, отмечая кивком конец фраз, а при матах еще и правое ухо выставлял, наверное, чтобы оценить ругательство по достоинству. Когда завклуба на секунду замолкла, захлебнувшись трехэтажным прилагательным к слову «мать», Коська с дурным смехом ляпнул:
– Кина не будет: кинщик заболел! Ха-ха!..
– Как не будет?! Ах, ты!.. – Наругавшись досыта, объявила: – Всё, Коська, надоел ты мне! Пиши заявление – и катись к!..
Она хлопнула дверью и по железной лестнице покатились звуки спотыкающихся шагов.
– Выгонит, – посочувствовал Лешка.
– Не-а, – Коська лениво потянулся. – Она меня каждый месяц выгоняет. А кто кино будет крутить?.. То-то! – многозначительно помахал он указательным пальцем. – Ладно, ты иди, а я еще чуток харю подавлю, – бухнулся он на кушетку.
Домой Лешка пошел голодный и злой. Не успел разуться и снять фуфайку, как нарвался на ругань матери.
– Что, допросился, скотина, из школы выгоняют?! Так тебе и надо! Живи дурак дураком!.. Что киваешь?! Я кому говорю?!
– Да иди ты! – огрызнулся Лешка, заходя на кухню.
– Ах ты, паскуда! – Мать ударила его мокрым полотенцем.
– Ну?! – оттолкнул ее Лешка.
Мать удивленно, по-рыбьи, захлопала губами и визгливым, скрипучим, точно несмазанным голосом крикнула отца.
Он зашел в кухню, вопросительно глянул на жену.
– Меня бьет! На родную мать
Отец без слов ударил.
В Лешкиных глазах так сверкнуло, будто в темноте с разлету налетел на столб. И сразу шибануло в голову бешенство. Он не соображал, что делает, когда почувствовал, как его кулак ткнулся во что-то твердое. Оказалось, в отцову скулу. А дальше все завертелось, словно катился с высокой горы. Запомнил только соленый привкус во рту, сладкий запах пота, своего и батиного, звон бьющейся посуды, упавшей с перевернутого стола, испуганные глаза матери и трясущееся, точно в ознобе, тельце Верки, которую чуть не сбил, когда выбегал из дома.
Очухался в лесу. Прислонившись лбом к холодному дереву, отдышался и прислушался. Погони не было. Лешка тяжело осел на твердую, чуть припорошенную снегом землю. В голове гудело протяжно и надрывно, как вентилятор в леспромхозовском гараже, стоило наклонить ее, как к горлу подскакивала тошнота. Левый глаз казался чужим, с трудом удалось разлепить ресницы. Деревья сразу расплылись, превратились в темную, мутную стену. Придется смотреть одним правым. Ничего, места знакомые, не заблудится, уж дорогу к Вовке Жуку как-нибудь найдет.
Смерзшаяся, комковатая земля вдавливалась в босые ноги, больно била по пальцам, когда спотыкался. Алексей обхватил плечи руками, чтобы унять дрожь, но согреться не удалось. У Светкиного дома за сараем стоял стог сена. Забор скрипнул под Лешкиной тяжестью, спружинил после прыжка. Во дворе несколько раз гавкнул Полкан. Сено стало душистым, пьянило летими запахами. Лешка забрался поглубже, расслабился. Из левого глаза все время текло: то ли кровь, то ли слезы.
Всё, домой Лешка больше не вернется, будет жить у Вовки. Работать устроится в леспромхозовский гараж, а нет – уедет в райцентр. Ванька Тюхнин говорил, что в общаге место найдется, и жить можно, сколько хочешь.
Хлопнула садовая калитка, послышались шаги. Возле стога что-то поставили на землю, наверное, корзину. Рядом с Лешкиной головой выхватили охапку, и в просвет между травинками он скорее угадал, чем разглядел Светку.
– Свет, – тихо позвал он.
Смирнова вскрикнула и выронила сено.
– Не бойся, это я, Лешка.
– Ты чего там сидишь? – справившись с испугом, спросила она.
– С батей подрался... Ты это, принеси сапоги старые или калоши, а то босиком холодно идти. Я потом верну.
– А куда пойдешь?
– Не твое дело. Найду куда. Ты сапоги неси.
– Сейчас. – Она бесшумно растворилась в темноте.
Вернулась не одна.
– Вылазь, Леша, – позвала Светкина бабка, – вылазь, не бойся... Пошли в дом.
На кухне она долго осматривала его голову, аяякала и тяжело вздыхала, затем набрала в миску теплой воды из выварки, стоявшей на печке, заставила умыться и вымыть ноги.
– Смалютился, дурак старый, нашел кого бить! – Она смазала чем-то пахучим и липким опухоль вокруг Лешкиного глаза. – Чуть 6ез глаза сына не оставил!.. Ну, иди ложись.