Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
Была почти полночь, а солдаты свободно ходили по городу. Они были трезвы, большинство если и не становилось во фронт Саблину, то всё-таки отдавало честь и даже притоптывало по-гвардейски ногами, но вид имели эти солдаты не только не гвардейский, но и не солдатский. Серые папахи были одеты небрежно, большинство было без поясных ремней, а те, у кого эти поясные ремни были одеты, имели их неподтянутыми, с пряжками и бляхами, сползшими набок. Многие солдаты ходили с молодыми штатскими людьми и с девушками интеллигентного вида.
У одного большого кинематографа на Невском только что окончился сеанс, и одна толпа входила, другая выходила.
— Ах, товарищи! — восхищённо говорил молодой солдат, выходя из кинематографа и обращаясь к другим солдатам, — ну и ловкая жизнь. Вот жизнь!
— Что же, это возможно, товарищ, — проговорила маленькая чёрная женщина в платье сестры милосердия, шедшая с ними. — Тот, кто дерзает, тот и достигнет.
— Всё-таки преступление, сестрица, — сказал тот же молодой солдат.
— Ну, какое там преступление, — презрительно сказала сестра. Солдат увидал Саблина и испуганно вытянулся.
Саблин взглянул на часы. Было половина одиннадцатого. Сеанс окончится около двенадцати, а раньше двух ночи нечего и думать вытащить от графини Палтовой Таню.
Саблин вошёл в кинематограф. Он шёл не смотреть картину с заманчивым названием, сверкавшим громадными красными буквами под картиной, изображавшей людей в масках, душащих старика. Он шёл смотреть толпу и солдат.
Впереди него, на третьем месте, как всегда в кинематографе, перед самым экраном сидела дешёвая публика. Это почти исключительно были солдаты. Они сняли с себя свои папахи, и Саблин вместо коротко остриженных, шариками, голов видел то косматые, вихрастые затылки, то тщательно разделанные примасленные и припомаженные проборы. Там и там среди солдатских шинелей виднелась косынка сестры милосердия или кокетливая шляпка швейки или горничной. Несмотря на то что курить в кинематографе было строго запрещено, кое-кто из солдат тихонько курил. На втором месте сидели молодые элегантные офицеры, штатские и дамы. Штатских было очень мало, почти все мужчины были одеты в защитные френчи или шинели солдатского сукна, военного и невоенного покроя. Можно было подумать, что со второго года войны интендантство взяло на себя подряд одеть по-военному всю Россию. Одни из этих молодых людей в защитном имели какие-то узенькие погоны из золотой и серебряной рогожки с зелёными, малиновыми, алыми и чёрными просветами, другие были без погон. Кто они, какого ведомства, почему в форме, — Саблин понять не мог. Даже многие женщины были одеты в платья защитной материи. Здесь очень много было сестёр милосердия. Но по лицам многих из них Саблин видел, что это не сёстры, но лишь носящие форму сестёр.
На первом месте публика была старая, не петроградская, а петербургская, та, которую хорошо знал Саблин. Средний обыватель, который раньше наполнял Александрийский театр и ходил по клубным сценам, устремился теперь в кинематографы. Но и здесь много было защитных френчей и вычурных форм. Саблин спросил у одного из молодых людей с зелёными полосами на серебряной рогожке погона и с чином коллежского советника, в сине-серых рейтузах-галифе и больших шпорах на рыжих сапогах, где он служит.
— Я в гидротехническом отделе Земгора, — ответил молодой человек, — по осушке окопов от сточной воды.
Саблин не нашёлся что сказать: так поразила его эта особенная деятельность молодого человека.
В кинематографе играл сокращённый оркестр какого-то гвардейского полка. Нечищеные грязные трубы отзывали каким-то захолустьем, и их странно было видеть в руках музыкантов с алыми гвардейскими погонами на рубашках. Турецкий барабан часто бил такт. Но, очевидно, это считалось за особое прибавление к сеансу, потому что, проигравши какую-то дребедень, солдаты шумно встали и с громким разговором ушли из театра.
Ближе к рампе придвинули пианино, и какой-то молодой человек начал фантазировать на нём, дополняя музыкой то, что было на экране.
XXI
В кинематографе стало темно. Пианино говорило о тоске, певучий вальс с нарочно замедленным темпом срывался с клавиш из-под пальцев пианиста.
«И в хижине страдальца цвела любовь», — появилась надпись на экране.
В маленькой комнате сидела красивая девушка. Она была бедно одета. Она шила. Она принуждена была шить шёлковое и батистовое бельё на магазин и портить глаза за мелкой строчкой. В труды её рук одеваются другие, которые не знают труда.
На экране роскошное помещение модного магазина белья. Приходили и уходили девушки с картонками, сдавая свою работу. Они были бедно одеты, у них были плохие, дырявые башмаки, а было холодно, и шёл снег, который студил их ноги.
На экране встала та самая белошвейка, которую изображали в первой картине. Артистка была снята на улице в костюме бедной девушки, в оборванной юбке и в больших дырявых башмаках. Сыпал снег, проходили прохожие и заглядывали на неё, а она пожималась, топотала ножками на подъезде в ожидании, когда ей откроют дверь богатого магазина.
«Там шили приданое», — мелькнула надпись, и снова появилась картина большого зала магазина. Красивые девушки раздевались до белья и примеряли панталоны и нижние юбки. Они становились перед зеркалом в самых рискованных позах и любовались собою. В зале раздавалось сладострастное мычание мужчин и ахи женщин.
«Она любила святою первою любовью…
Но он был беден»…
сказал кинематограф, и на экране в большом овале появилось молодое смелое лицо с папироской в зубах, в мягкой шляпе рабочего, в старом пиджаке, одетом поверх блузы, и с руками, заложенными в карманы.
Пианист стал играть мотив песни «Последний нынешний денёчек», а на полотне стали слова:
«Его хотели взять в солдаты. Его хотели заставить убивать своих братьев. Он знал, что война это ужас. Она помешает любви. Почему не берут богатых, которые тратят деньги на пиры и увеселения, на игру и женщин? Он наблюдал их жизнь».
Мимо плыли изображения каких-то парижских кабачков, где пьянствовали и кутили молодые люди, разряженные девушки танцевали канкан между столиками, играли в карты. В этот вертеп, с улицы, по которой ездили кебы и носились автомобили, пьяный офицер тащил за руку бедную девушку с картонкой
«Никогда!» — стояло на экране, и молодой человек хватал за грудь офицера и отталкивал его от девушки. На полотне разыгрывалась грубая сцена драки между офицером и молодым оборванцем. С офицера срывали эполеты и так толкнули его, что с него свалилось кепи. Собиралась толпа.
«Он оскорбил мою невесту!» — объясняла надпись на экране, и сейчас же появился сначала в большую величину артист, герой драмы. Его лицо было искажено гневом и негодованием, грудь тяжело дышала. Рот часто открывался, он быстро что-то говорил. Мелькнула перемена картины, и публика увидела опять шумную улицу, толпу, размахивающую руками и палками, и офицера, стоящего среди неё. Но уже бежали полисмены.