Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Что ты знаешь? — спросил Саблин и почувствовал, как волосы зашевелились у него под фуражкой.
— Императрица много зла сделала маме, — прошептала Таня.
— Какого зла? — спросил Саблин.
— Я не знаю. Но Императрица сказала: «Я виновата перед вашей мамой, но я надеюсь, что там она меня простила».
— Таня, прошу тебя, не говори, пожалуйста, никогда об этом.
— Хорошо, папа. Но Императрицу надо простить. Она так несчастна. Её нужно любить.
Они прошли мимо массивной гранитной ограды сада у Зимнего дворца и вышли на набережную. Белые тучи, застилавшие утром небо, раздвинулись, и бледно-голубое небо открылось над Петропавловским собором. Ширь Невы, покрытой снегом, сверкала перед ними. У крепости
— Папа, — сказала она, сильно сжимая его руку своей маленькой ручкой в шерстяной тёплой перчатке. — Папа, неужели немцы возьмут Петроград?!
— Что ты, родная моя, — сказал Саблин. — Да разве же это возможно?
— Папа, мне вдруг представилось, что чужие завладеют нашим городом, что они разрушат и пожгут прекрасные здания дворцов, разорят Эрмитаж, вывезут картины, и нам нельзя будет жить здесь. Папа, скажи, что это невозможно.
— Ну, конечно, невозможно, — сказал Саблин, но голос его звучал нетвёрдо.
— Ты не допустишь этого! — сказала Таня и с гордостью посмотрела на отца и на георгиевскую ленточку, нашитую в петлицу его пальто.
В уме Саблина прошло опять это странное слово — революционные офицеры !.. Но он мысленно оборвал себя.
«Ничего! Ещё надо, чтобы у этих революционных офицеров были и революционные генералы…»
XXVI
Поезд на Сарны отходил вечером. Таня с Пашей приехали провожать Саблина. Справа, с дачной платформы, отходил поезд на Царское Село, и там видны были богато одетые гусарские и стрелковые дамы и с ними офицеры, кто в защитных, кто в мирного времени ярких цветных фуражках. Придворный лакей провожал какую-то даму и нёс за нею большой пакет. Жизнь шла такая же яркая, пёстрая и шумная, не желающая знать о войне. Не видели крови, а кровь сама вопияла к небу.
Купе международного вагона было залито электрическим светом. Вежливый проводник почтительно пропустил Саблина и сказал ему: «До Царского одни изволите ехать, а в Царском ещё пассажир сядет».
«Все равно, — подумал Саблин. Непонятная тоска сжимала сердце. — Неужели предчувствие, — думал он, крестя Таню, — неужели я более никогда не увижу эту милую чистую девушку».
Он долго стоял на площадке и смотрел на Таню, быстро шедшую за вагоном, глядевшую полными слёз глазами и махавшую платком.
«Нет, — думал он. — Это мне так показалось. Никакой революции. Ведь в сущности все идёт хорошо. По-старому. И эти Распутины, Варнаввы, Штюрмеры — это только едкий привкус, и больше ничего. Нервы расходились в тылу, на фронте лучше будет. Если и есть революционные офицеры, то их мало. Они потонут в нашей массе, революционных генералов нет и не может быть».
Поезд остановился у Царского. Чей-то женский голос весело кричал у самого окна: «До свидания! До свишвеция. И поскорее приезжайте! Кончайте вашу несносную войну. Будет, повоевали».
Голос был знакомый.
Саблин приложился к окну, закрывая ладонями лицо от света, и увидал сестру милосердия, весело прощавшуюся с генералом. Генерал был Самойлов, сестра — Любовь Матвеевна.
Через минуту, когда поезд тронулся, в купе вошёл красный от мороза Самойлов.
— А, ваше превосходительство, — приветствовал он Саблина, — вот приятный сюрприз. До Могилёва, значит, вместе. Поболтаем. Ну как вы нашли наш тыл?
— Ужас.
— Ну… Что вы?!. Идёт работа… Да… Великая, большая работа.
— В чём вы её видите? — спросил Саблин.
— В подготовке революции, — шёпотом сказал Самойлов. Саблин отшатнулся от него.
— Что — испугались, ваше превосходительство? Я так и знал. Вас слово пугает. Понимаю. Конечно, страшно. Вы, бывший флигель-адьютант, генерал свиты Его Величества, гвардейский офицер и вдруг слышите такие слова и от кого же? От старого, заслуженного генерала, едущего в Ставку… А вы привыкайте…
— Во время войны, — сказал Саблин.
— Вот и ловлю вас. Значит, не во время войны уже можно, — улыбаясь проговорил Самойлов.
— Нет, я этого не говорил, — горячо возразил Саблин, — и никогда этого не скажу.
— Будто, — хитро сощуривая глаза, сказал Самойлов.
— Ну, а ежели я вам скажу, что иначе нас ожидает сепаратный мир, — не произнёс, а еле слышно, как бы продохнул Самойлов.
Саблин ответил не сразу.
— Что же… — спокойно начал он. — Сепаратный мир, если посмотреть на него с русской точки зрения, это уже не такая плохая штука. Народ устал от войны. Настоящая армия погибла на полях сражения. Лучшее офицерство полегло. Пополнения приходят все хуже и хуже. Армия постепенно обращается в милицию. Положим, что у противника положение приблизительно такое же. Сепаратный мир мы заключили бы, конечно, недаром. Надо полагать, что он разрешил бы все те вопросы, которые давно тяжёлым бременем нависли над Россией, и прежде всего Балканский.
— Да, Константинополь и проливы остались бы за нами, — вставил Самойлов, — с удивлением слушавший спокойную речь Саблина.
— Вот видите. Наверно, и Персидский вопрос вырешился бы не худо.
— Наше влияние в Малой Азии, безусловно, окрепло бы, и гавань в Персидском заливе была бы за нами обеспечена, — проговорил Самойлов.
— Ну, вот видите. Внешне Россия достигнет такого могущества, о каком и мечтать не могла. Смотрите дальше. Народные массы устали от войны. Надвигается дороговизна, а с нею и голод. Войскам война надоела. Все данные к тому, что мы совсем завязнем в окопах и перейдём к позиционной войне. Мир будет встречен массами с энтузиазмом, особенно если его подкрепить ещё хорошим манифестом о земле, так, мол, и так, «российское победоносное воинство, кровью своею заслужившее перед Нами и Родиной, имеет рассчитывать, чтобы и Мы не забыли заслуг в верности Нам, на полях сражения показанных. Следуя примеру деда Нашего» — и т. д. и т. д…. Вы понимаете, как укрепится в народе любовь и уважение к Царю. А если интеллигенции нашей кинуть хоть какую ни на есть конституцию, да подкормить хорошенько прессу, — такое славословие начнётся. И, согласитесь, Николай Захарович, во всей истории России это будет первый случай, когда мы повоюем для себя. Не за болгар, не за австрийцев, пруссаков или французов, а для себя. Да благодарное потомство памятник поставит такому императору и назовёт его не только миротворцем, но и мудрым.
— Но… изменить своему слову! Предать союзников! Вы говорите страшные вещи. Вы говорите то, что говорит Штюрмер.
— Значит, он не такой глупый парень, как о нём говорят. Вы говорите: изменить союзникам. Кому? Англии и Франции? Ну а они не изменят нам, пожалеют нас, если нам плохо будет? Не наша ли интеллигенция так осуждает и Павла, и Александра I, и Николая I, и Александра II за то, что Россия играла роль европейского жандарма. За кого только не лилась кровь русского солдата! Какие троны не укрепляла она! Не нашим ли солдатам обязан Франц-Иосиф своим престолом, и за то добро, которое ему сделала Россия, он точно мстил ей и мстит теперь. Не будет ли того же и с Францией и Англией? Политика сердца — плохая политика, но, к сожалению, это именно русская политика. Как, думаете вы, с каким чувством пойдут в бой русские солдаты, если я скажу им, что они идут умирать за Англию? Вы свалите трон во имя верности союзникам, но армия не пойдёт умирать за интересы британского народа.