Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Не угодно ли в первую лунную ночь пожаловать ко мне в дом лесника, вместе и поедем. Днём-то туда не пройдёшь. На выбор бьют по дороге. Место открытое. Я позвоню вам по телефону, — сказал Сонин.
— Хорошо. Я осмотрю всё сам и найду офицера! — сказал, вставая, чтобы откланяться корпусному командиру, Саблин.
— Спасибо, Александр Николаевич, — пожимая руку Саблину; сказал Лоссовский и признательно большими выпуклыми серыми глазами, в которые навернулась слеза, посмотрел в самую душу Саблину.
— Свой долг исполним, — сказал Саблин и, поклонившись Зиновьеву и Сонину, вышел из кабинета командира корпуса.
XXXI
Назад в свой штаб, к великому негодованию Леды, Саблин ехал шагом и маленькою рысью, не торопясь и не позволяя ей прибавлять хода. Стало совсем по-весеннему тепло. Солнце с голубого ясного неба светило ярко, и ожили ручьи в лесу, сливаясь в придорожные канавы и напевая сереброголосыми струями ликующий весенний гимн. Там, где на пути туда были тёмные пятна жирной земли среди белого снега, были теперь большие лужи, и снег отошёл далеко от них и стал рыхлый и ноздреватый. В шинели было жарко. Лоб намокал под папахой. Лес был полон таинственных шорохов, будто готовился к весеннему маскараду и искал и сзывал могучие соки земли. С ветвей шла капель, шуршащая по старым листьям и тихо раздвигающая невидимыми ручьями мох, птицы перекликались звончее, и выбежавший на дорогу серый пушистый заяц не бросился опрометью назад, но привстал на задние лапки и стал внимательно вглядываться в приближавшихся лошадей. Леда удивилась его нахальству и, вся насторожившись, напружинила спину, готовясь прыгнуть от притворного испуга. Семёнов не выдержал и крикнул на весь лес такое «тю!», что лес задрожал и целый пласт снега упал с соседней ёлки, а заяц исчез моментально в лесу. И долго ему чудился страшный окрик, и на всём скаку он выделывал прыжки, вымётывая таинственные петли.
К штабу подъезжали в третьем часу.
— Вам и отдохнуть не придётся, ваше превосходительство, — сказал Семёнов, стеком показывая Саблину на выстраивавшихся вдоль поповского палисадника гусар и казаков — Георгиевских кавалеров и на хор трубачей, разбиравших инструменты.
— Ничего. Я чувствую себя отлично. Прогулка освежила меня, — отвечал Саблин.
Весь домик священника был перевернут вверх дном. Из столовой в гостиную широко, на обе половинки, распахнули двери и сквозь обе комнаты протянули длинный обеденный стол. Собрали всю посуду, какую могли найти в селе, и стол был накрыт на двадцать приборов. Давыденко, любитель выпить, воспользовался поездкой к кавказцам, у которых всегда каким-то чудом было вино, и привёз маленькие бутылочки Сараджиевского коньяка и толстые тёмные бутылки кахетинского, белого и красного.
Скатерти были разноцветные, посуда разнокалиберная, не всем хватило салфеток и рюмок, но стол был убран ветками ёлок и сосен, букетами, стоявшими посередине, а с потолка свешивались три больших клубка зелёной омелы, усеянной белыми ягодами.
Ординарцы постарались придать обеду торжественный вид. Старалась и матушка, запёршаяся на кухне с Семёном и помощником шофёра Поляковым.
Все офицеры штаба, командиры гусарского и донского полков, от которых были награждаемые люди, командир артиллерийского дивизиона, ротмистр Михайличенко и хорунжий Карпов были приглашены на обед. Батюшка в парадной лиловой рясе похаживал вдоль стола, потирая руки и устанавливая стулья.
— В тесноте, да не в обиде, — говорил он, улыбаясь радостной улыбкой и косясь на бутылки. — Прямо пир Валтасара у меня. Уму неподобно. Прощенья просим.
Трубачи встретили Саблина маршем того гвардейского полка, в котором он провёл двадцать лет своей жизни и который был связан для него со столькими жгучими, сладкими и тяжёлыми воспоминаниями… Этот марш слыхал он, когда впервые вышел в полк и взволнованный счастьем свободы приехал в полковое собрание… Этот марш сыграли ему и Вере Константиновне трубачи, когда после венчания вышли они из церкви… Под звуки этого марша повезут хоронить его тело.
Так верил Саблин и иначе не мог себе представить своих похорон.
Со звуками этого марша сливались в его воспоминаниях громовое «ура» и осеянный вечным солнцем лик венценосного вождя Российской Армии Государя Императора.
И всякий раз, как Саблин слышал мощные аккорды своего полкового марша, сердце теснилось волнением и глаза туманились слезою.
Саблин слез с лошади, потрепал её по шее и дал ей сахару. Он обошёл фронт людей и поздоровался с ними. Все знакомые, бодрые люди, герои Железницы, отдохнувшие в тылу солдаты были румяны, и глаза их блестели от сытой спокойной жизни. У казаков кудри вились и отливали металлом. Люди были красавцы, молодец к молодцу, высокие стройные, большинство сероглазые или с голубыми глазами, смело и радостно смотревшими на Саблина. При ответе ровные, крепкие зубы ярко блестели из-под усов.
«Как хороши наши солдаты! — подумал Саблин. — Лучше и красивее нет на свете».
— Герои Железницы, — сказал он, становясь против фронта, — именем Государя Императора поздравляю вас Георгиевскими кавалерами… Вы…
Саблин хотел продолжать, но дружный громовой ответ — «покорнейше благодарим, ваше превосходительство!» — прервал его.
— Носите эти кресты с честью! — говорил Саблин. — Помните, что этот крест святого великомученика Георгия обязывает вас и в бою, и в мирной жизни вести себя так, как надлежит вести Георгиевскому кавалеру. Вы должны для других людей своего взвода быть образцом храбрости и честного исполнения долга перед Царём и Родиной. И, когда придёте вы в родные сёла и деревни, каждый и там будет смотреть на вас, как на кавалера, и вы должны вести себя честно, быть трезвыми и разумными работниками на счастье России и на радость нашему великому Царю…
— Постараемся, ваше превосходительство, — крикнули дружно солдаты.
Саблин пошёл к правому флангу. На фланге гусар стоял командир полка и рядом с ним лихой длинноусый ротмистр Михайличенко, командовавший эскадроном гусар, ворвавшимся в Железницу. Капитан Давыденко подал Саблину коробочку с орденом.
— Именем Государя Императора поздравляю вас, ротмистр, с орденом Святой Анны второй степени с мечами.
Он подал коробочку ротмистру и протянул ему свою руку для пожатия.
— Покорно благодарю, ваше превосходительство, — отчётливо, по-солдатски, отчеканил ротмистр, крепко, до боли, сжимая руку Саблина. Одну секунду они смотрели в глаза друг другу, и Саблин понял, что этот немолодой уже ротмистр, — и Саблин знал это, — очень неглупый и образованный человек, философ, отличный семьянин, муж прекрасной пианистки и отец четырёх детей, — этот ротмистр, не колеблясь, в эту минуту пойдёт на смерть, увечье и смертные муки… За кусочек золота, покрытого эмалью, на алой ленте. Он знал, что сегодня будет послана от него в семью радостная телеграмма, и немолодая и некрасивая мадам Михайличенко будет плакать слезами радости.
«Как это непонятно», — подумал Саблин, и странное волнение охватило его самого. Дальше стояли солдаты. Саблин каждому подавал Георгиевский крест с продернутою ленточкою и каждому говорил одну и ту же стереотипную фразу: «Именем Государя Императора награждаю тебя Георгиевским крестом!».
Солдаты неловко брали крест, большинство крестилось и целовало его. Сзади командир полка с ординарцем Саблина, корнетом фон Далем, суетились, прикладывая ленточки с крестами к шинелям. И опять Саблин видел взволнованные лица, слёзы на глазах и радостное возбуждение.
«Много ли надо человеку, — думал Саблин, — грубо отштампованный кусочек белого металла и клочок чёрно-жёлтого шелка, а сколько радости, сколько готовности умереть за это! Немногого стоит жизнь человека!»
На правом фланге казаков стоял полковник Протопопов, и рядом с ним хорунжий Карпов. Едва только Саблин взглянул в большие лучистые глаза Карпова, опушённые длинными изогнутыми ресницами, как ему вспомнился Облонский в «Анне Карениной» и его восклицание при встрече с Левиным: «Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюблённых узнаю по их глазам».