Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
XXVIII
В штабе его ждали с чаем. Маленький, на кривых ногах, рыжеватый бойкий полковник Варлам Николаевич Семёнов, его начальник штаба, капитан Давыденко, чёрный и стройный, щеголяющий своими длинными усами, толстый врач Успенский и два молодых ординарца, корнеты Павлов и фон Даль, выстроились в столовой. Там же были и хозяева дома, молодой священник и его смазливая жена, предмет общего поклонения и ухаживания.
— Ну, что, батюшка, совсем успокоились? — спросил
Священник все боялся, что русские войска ещё отступят, отдадут Озёры немцам, и ему придётся бежать. Он насмотрелся на беженцев за год и не мог без ужаса думать, что ему нужно будет покидать своё молодое хозяйство.
— Начинаю веру иметь, ваше превосходительство. Кажись, прочно стали. Я и солдатиков расспрашивал, говорят, стоим твёрдо. Вот как со снарядами? Там бы не подвели?
— Могу вас порадовать. Снарядами, патронами и даже оружием к весне будем завалены.
— С весною, может быть, и в наступление? — робко спросил священник.
— Да, наверно, так.
— Вот хорошо бы. И Ковель забрали б, и Холм, и Владимир-Волынский, а там, поди, и Варшаву.
— Там видно будет. А вы, матушка, как?
— Я что? — смущаясь и краснея до ушей и улыбаясь милой улыбкой, сознающей силу своей красоты и всё-таки боящейся начальства женщины, отвечала попадья. — Я храбрее отца. Я и то его уговорила. Без вас ездили в Домбровицу, у пана семена купили на посев. Свою пшеничку хотим посеять. Огородных семян тоже взяли. Нынче, благодаря милости вашей, навозу много у нас, огороды хорошо будет разделать. Я уж так верую, что не отступите, как на каменную стену надеюсь; а уж если прогоните так, что пушек не станет слышно, да раненых возить перестанут! Вот славно-то будет. И о войне позабуду.
— Да вы и так, Александра Петровна, не очень-то о ней помните. Без вас, ваше превосходительство, Александра Петровна какими пирогами нас угощала, какие вареники с вишнёвым вареньем делала! Пальчики оближете, а ей ручки золотые расцелуете, — сказал начальник штаба.
— Ну, что уж, где уж нам уж! Скажете тоже. Они все смеются с меня. Вот, погодите, летом, Бог даст, я вам вареники со свежим вишеньем подам. Отец, помнишь, как на свадьбу подавали, — обратилась она за поддержкой и помощью к мужу.
— Э, что, Александра Петровна, загадывать на лето, — сказал Давыденко. — Летом мы в Берлине уже будем.
— Да, Александра Петровна с нами поедет, — сказал начальник штаба, — Тихон Иванович её сестрою милосердия берёт.
Все засмеялись. Толстый врач Тихон Иванович Успенский был женоненавистник.
Сели за длинный стол, накрытый розовой в белых узорах плотною скатертью, на которой шумел, пуская густые пары к низкому потолку, большой медный самовар и стояли сливки, свежее, вручную сбитое масло и разные домашние булочки и печенья. В маленькие окна сквозь кисейные занавески и круглые пёстрые листья герани гляделась зима, замерзшее озеро, холмы в отдалении и тёмный сосновый бор. За бором, вёрстах в тридцати была позиция…
Канарейка и чижик в железной клетке заливались весёлыми песнями, а из угла, где светила лампада, мягко и кротко смотрел Христос, точно радуясь видеть довольство и светлое счастье людей и слушать их весёлую, полную шуток болтовню.
— Вы не рассердились, ваше превосходительство, — сказал Саблину Семёнов, — что я на сегодня вызвал награждаемых орденами и георгиевских кавалеров. Всего пятьдесят два человека. Может быть, вы устали с дороги и вам хотелось бы отдохнуть?
— Пустяки какие, Варлам Николаевич, — после чая съездим с вами верхом к корпусному командиру, а к часу, я думаю, и обратно. Успею и отдохнуть. Что же Карпову и шашку прислали?
— Какое! — с негодованием воскликнул Давыденко. — Такие жмоты в штабе армии! Только маленький крестик и темляк. А ведь, поди, деньги на всю шашку выписали.
— Мошенство, — вздохнул толстый Успенский.
— Экая досада, — сказал Саблин. — Мне так хотелось дать ему хорошую шашку с клинком хорошим. Чтобы память осталась. Потом он сыну, а тот внуку передал бы. Хороший офицер! И отец был отличный офицер. К Георгиевскому кресту был представлен, да не дождался, бедняга, на Ниде убит.
— Дело поправимое, — сказал Давыденко, — если, ваше превосходительство, разрешите произвести маленькие депансы.
— А как? Хотелось бы сегодня. А ведь так скоро не выпишем ниоткуда.
— Я достану.
— Ну? — сказал Саблин.
— Тут, в штабе Кубанского полка, вёрстах в двадцати, на прошлой неделе продавали вещи убитого есаула и в том числе отличную кавказскую шашку. Настоящая гурда. Клинок тёмный, с золотою турецкою надписью, отделана — загляденье! — серебро с золотом и чернью — рисунок удивительный. Назначили цену триста рублей. Сами знаете — такие деньги не всякий осилит. Шашка осталась непроданной. Разрешите послать ваш автомобиль, а деньги мы как-нибудь из хозяйственных сумм выведем.
— Зачем так, — сказал Саблин, вынимая бумажник, — порадовать молодого достойного офицера мне доставит громадное удовольствие. Я плачу. Вы только постарайтесь мне и беленький крестик в неё вставить.
— Будет сделано. Шофёр Петров отличный слесарь. К трём часам так отделаем, — у Александры Петровны бархатную подушку с её диванчика попросим и на подушке поднесём.
— Спасибо, Михаил Иванович. Так постарайтесь.
— Будет исполнено, ваше превосходительство, — ответил, вытягиваясь, капитан.
XXIX
После чая Саблин с начальником штаба собрались ехать верхом в штаб корпуса.
На улице, за палисадником поповского дома, бравый вестовой гусар в коротком полушубке и краповых чакчирах, в ярко начищенных сапогах до самого колена, держал под уздцы вороную рослую лошадь. Сытая кобыла нервно рыла тоненькой точёной ногой снег, вздыхала и слегка пофыркивала, косясь на крыльцо, откуда должен был выйти её хозяин. Блестящая тонкая шерсть была ровно приглажена и на солнце отливала в синеву. Коротко, по репицу остриженный хвост нервно взмахивал вправо и влево, отмахиваясь от воображаемых мух, или с силой бил по крупу. Леда знала, что она хороша, что она любима своим господином, что впереди хорошая прогулка по мягкой, усыпанной снегом дороге, сладкий запах хвойного леса и солнце, а после тёплый сарай поповской усадьбы, обильный корм и радостная встреча с её старым другом Флорестаном, и от этого все существо её было наполнено радостным волнением, сердце мощно билось и наполняло жилы горячею кровью. Она косилась на крыльцо, сердясь на хозяина, что он не идёт, и поглядывала на стоявшую поодаль группу из трёх лошадей — начальника штаба и двух вестовых. Она их всех знала и всех ценила по-своему.