Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
Толстого и ленивого Бригадира, казённо-офицерского коня Семёнова, она глубоко презирала за его лень, за то, что он конь, за то, что он не понимал и не мог оценить всей её кобыльей прелести и кокетства. Голубка — серая кобыла вестового, с которой ей часами приходилось стоять рядом, была её поверенной в лошадиных тайнах. Она то объедала её, выбирая лучшие травки из подкинутого им обеим снопка сена, то отдавала ей гордо свой недожёванный овёс. «На, мол, ешь, Бог с тобой!» Кобылу Бочку вестового Семёнова она также презирала, как и Бригадира, уже за одно то, что она покорно ходила за Бригадиром и стояла рядом с ним.
Леда слышала сквозь две двери голос своего хозяина и то прижимала тонкие, блестящие, душистые, шёлковой шёрсткой покрытые уши к темени, то косилась ими на двери, выворачивая тёмный агатовый глаз так, что белок показывался с краю, и тяжело вздыхала.
«И чего томит! И чего там болтают, — думала она. — Скорее, скорее бы!»
Но вот он вышел. Она ещё не увидала его, но всем существом своим почувствовала его приближение. Она нервно вздрогнула, перестала копать снег и замерла в сладостном ожидании.
— Леда! Леда моя! — услышала она ласковый голос и тихо откликнулась сдержанным ржанием.
— Ишь, отвечает! Узнала, — сказал вестовой Ферапонтов.
Леда рассердилась на него. «Не мешай мне», — будто сказала она и ударила гневно задней ногой о землю.
Мягкая, так хорошо знакомая рука потрепала её по шее и по щеке и поднесла ко рту кусок сахара. Но Леда не взяла сахар. Она вся отдалась волнующему чувству душевной любви, она отбросила сахар и сладостно нюхала руку своего хозяина, своего господина, своего Бога!
— Ишь ты, и сахар не ест, — сказал Ферапонтов, — баловница! А узнала, ей-Богу, узнала. Соскучилась за вами.
Натянулось левое путлище, коснулось бока колено, и сразу приятная тяжесть легла на седло, и Леда почувствовала свободу. Ей хотелось прыгнуть, затанцевать, подбросить задом, взвизгнуть и поскакать, задрав хвост, но мягкое нажатие на нижнюю челюсть железа мундштука и прикосновение сапог к бокам сказали ей: «Нельзя». Она перебрала всеми четырьмя ногами, точно не зная, с какой начать, и пошла, широко шагая, подняв голову и шумно вбирая теплеющий под солнцем воздух.
Радость движения, радость жизни охватили её простое существо и передались такими же простыми ощущениями счастья, сладостным сознанием свободы и силы самому Саблину.
Играючи она неслась широкою рысью и как бы говорила всем — и лошадям её сопровождающим, и маленьким воробушкам, и белке, пугливо вскочившей на ёлку и смотревшей оттуда любопытными чёрными глазами: «Смотрите, какая я, смотрите, как я могу», — и со стороны казалось, что она совсем не касается земли своими тонкими напруженными, как струны, ногами.
— Какая красавица ваша Леда! — сказал Семёнов, — все любуюсь на неё и не могу налюбоваться.
— Не правда ли? — ласково сказал Саблин и потрепал Леду по шее.
Леда согнула крутую шею, скосила глаз и под нажатием мундштука пошла шагом. Она поняла похвалу, поняла ласку, и гордая и счастливая, вытянувши шею на отданных поводьях, шла, себя не чувствуя от охватившего её восторженного сознания, что она любима своим богом…
— Я очень рад, что вам удастся порадовать Карпова, — сказал Семёнов. — Я с ним без вас ближе познакомился. Прекрасный юноша.
— Хороший офицер, — сказал Саблин.
— Его мечта — умереть на войне. Вы знаете, он был в лазарете Императрицы и очарован. Мне кажется, бедняга безумно влюбился в великую княжну Татьяну Николаевну.
— Ну, это не страшно, — сказал Саблин.
— Он грезит умереть героем, и чтобы только её о том уведомили.
— Мальчишество, — сказал Саблин.
— И право, ваше превосходительство, есть много хорошего в этом мальчишестве. Ведь сколько их убито, сколько умерло по лазаретам с пустым сердцем. А этот умрёт с сердцем, полным счастья и любви.
— Зачем так? Может, ещё нас с вами переживёт.
— Ох, ваше превосходительство. Сколько их убито. Помните Серёжина.
— Гусар?
— Гусарик… Так его сёстры в корпусной летучке звали. Красоты неописанной был юноша. Что за брови, что за усики, пел — божественно! И помните сестру Ксению — француженку. Ну, любовь между ними была, чистая, хорошая… О помолвке думать не смели. Каждый себя считал недостойным. Тогда в разъезде, у Камень-Каширского рота германцев отрезала ему путь. «Ребята! За мной!» — в шашки врубился в роту, выскочил и всех людей вывел. Но у самого две пули в животе. Как он доехал — чудо. Привезли в летучку. Ну, Ксения над ним. Я был тогда в лазарете. Посмотрел на нас, на Ксению. Страдал, должно быть, ужасно. «Как хорошо умирать!» — сказал, вытянулся, закрыл глаза и умер. Вот такой же и Карпов. Эти молодчики не только не скажут, но и не подумают, что живому псу лучше, нежели мёртвому льву.
— А есть такие, что говорят так? — спросил Саблин.
— Было немного. Становится больше. А ведь Карпов… Да ему теперь что-нибудь отчаянное поручить. Только осчастливите!
«Какая хорошая дорога», — думала Леда, идя по широкой аллее между двух канав, обсаженных громадными липами. Солнце пригрело, и снег таял. Чёрная, блестящая и жирная земля обнажилась на колеях.
— «Тут бы галопом хорошо! Ну, милый! Галопом»…
Саблин понял её просьбу, он подобрал поводья, разобрал по-полевому и не успел приложить шенкеля, как Леда радостно свернулась упругим комком, отделилась от земли и пошла, далеко выбрасывая правую ногу и подставляя левую красивым и лёгким галопом. Она прибавила ходу, на неё не рассердились.
«Вот хорошо-то!» — думала она, косясь на тяжело скакавшего Бригадира, и все прибавляла и прибавляла хода. Хвост её вытянулся в одну линию с крупом, и красивым опахалом свешивались с него блестящие волосы.
Так и дошли они все, возбуждённые быстрым ходом, счастливые и взволнованные, полевым галопом до самого господского дома, где помещался командир корпуса.
XXX
— У комкора начдив 177 и ком 709 полка, — сказал румяный, завитой офицер-ординарец в изящно сшитом френче, пропуская Саблина и Семёнова в тёмную гостиную, уставленную богатою старинною мебелью. — Впрочем, я доложу-с…