Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— О, Александр Николаевич! Вы проглядели в Петрограде главное. Нового солдата и офицера.
— Напротив. Их-то я больше всего и наблюдал. О них-то я и думал, когда с самого начала сказал вам одно слово — ужас.
— Да, вам не понравилась их стрижка волос, их свободная дисциплина, их, может быть, некоторая неряшливость в одежде, в отдании чести. Внешней дисциплины в них мало, это правда. Но мы готовим, Александр Николаевич, сознательного солдата, — сказал Самойлов.
— Это не будет нескромным с моей стороны, если я спрошу у вас, кто это мы?
— Мы, — отвечал Самойлов, — это те военные, которые видят, что правительство идёт по ложному пути, которые сознали, что старая система войны приведёт нас к поражению, и мы ищем новых путей. Фамилий я вам называть не буду. Но, зная вашу любовь к военному делу, я думаю, что и вы тоже принадлежите к нам…
— Новых путей в военной науке я не ищу. Я верю в неё. Для меня заветы наших великих полководцев святы. С ними я всегда побеждал и надеюсь побеждать и впредь, — сухо, с достоинством сказал Саблин.
— Но, ваше превосходительство, — накладывая свою полную руку с опухшими мягкими пальцами на маленькую породистую загорелую от солнца и мороза руку Саблина, сказал Самойлов, — вы не станете отрицать завета Суворова, что всякий воин должен понимать свой манёвр.
— Всегда это не только исповедовал, но и проводил в жизнь, — ещё суше проговорил Саблин.
— Вот видите, — вкрадчиво, точно протискиваясь в душу Саблина, заговорил Самойлов. — Мы готовим сознательного солдата, то есть такого, который мог бы разбираться во всей сложной политической обстановке. Солдата, способного на критику и анализ.
— Иными словами, вы хотите внести в армию политику? — с негодованием воскликнул Саблин.
— Ну… Немножко политики. Нам нужно, чтобы армия поняла, что распутины не олицетворяют русскую монархию, что варнавы, штюрмеры, сухомлиновы недопустимы. Нам нужна сила, чтобы сломить упрямство. Может быть, маленький дворцовый переворот.
— Сумеете ли вы остановиться на этом?.. Оставьте меня. Мне страшно слышать всё, что вы говорите. И с такими мыслями вы едете в Ставку! Боже, Боже, что же это такое?!
— В Ставку я вызван как муж совета, — не без комичного достоинства сказал Самойлов.
— Я должен донести на вас! — сказал Саблин.
— Доносите. Но знайте, что нас много и нас всех вы не перевешаете. Мы — сильные мира сего, с нами не только высшее командование, но и великие князья. А кто с вами?
— Солдаты! — горячо воскликнул Саблин.
Самойлов скривил лицо в презрительную усмешку.
— Вы им верите? Стадо баранов, подкупный низкий русский чёрный народ, который пойдёт за тем, кто покажет ему лучшую приманку, кто больше посулит, — сказал, вставая, Самойлов. — Вы пойдёте обедать? Тут вагон-ресторан есть.
Саблин смотрел на него с ненавистью.
— Нет, — коротко сказал он. — Я пообедал дома.
— Как хотите, — потягиваясь проговорил Самойлов. — А я так много любил эти дни, что чувствую теперь страшный аппетит.
И, нагнув свою лысую голову, поросшую по краям, как бахромою, косичками жидких седых волос, и поёживаясь плотными плечами, Самойлов спокойно вышел из купе.
Саблин откинулся на подушки вагона. Он был голоден. Дома он не только не обедал, но и не завтракал, не успел за спешными сборами в дорогу. Но мысль о том, что придётся сидеть с этим ужасным человеком и, быть может, продолжать тяжёлый разговор, лишила его аппетита. «Нет, ни за что! Я ненавижу его! Революционный генерал. Вот уж и они появились в России, как грибы на болоте, эти вожди революционных офицеров, революционные генералы», — подумал Саблин.
Боже, Боже! Давно ли восхищенный Твоим кротким учением, я дал завет чистой христианской любви и вот уже скольких я ненавижу! Я не могу простить императрице, я ненавижу Распутина, я ненавижу этих новых сознательных офицеров и солдат, я ненавижу революционного генерала Самойлова. Вместо любви — ненависть. Любить ненавидящих нас, но если они ненавидят не меня, а Родину, ненавидят Тебя, Распятого за нас! Где найдёшь ответ?»
Саблин вытащил из дорожного чемодана Евангелие, развернул его на первой попавшейся странице, и первое, что бросилось ему в глаза, были слова Христа:
— Мне отмщение и Аз воздам!
Саблин задумался и поник головою. «Значит, нет свободной воли у людей, значит, всё, что теперь происходит, это — Твоя великая воля, Тобой предначертано. Но тогда — нет преступлений. И убийство — не грех».
Мысль блуждала в лабиринте противоречий и упиралась в тупики безнадёжности.
Самойлов застал Саблина за чтением Евангелия. Он скосил глаза на книгу, чуть заметно презрительно улыбнулся и шумно стал раздеваться. Он позвал сопровождавшего его денщика и заставил его стягивать сапоги и рейтузы, желчно ругаясь, когда тот в тесноте вагона неловко брался за его платье.
— Дурак, штрипку оборвёшь!.. Болван! Не тяни за шпору, выше берись. Эк-кая дубина!
Он вытянулся под одеялом, демонстративно взял из сетки жёлтую книжечку весёлого французского романа и начал со вкусом разрезать большим, отделанным ногтем страницы.
Самойлов чувствовал себя молодым, бодрым и прекрасным. Он создавал новую Россию, и ему казалось, что и сам он становился новым и не чувствовал бремени своих пятидесяти шести лет.
Они не говорили больше ни слова до самого Могилёва, и Самойлов вышел, не прощаясь с Саблиным. Когда он вышел, Саблин вздохнул полною грудью. Ему показалось, что самый воздух в купе стал легче и чище.
XXVII
Поезд, на котором ехал Саблин, сильно запоздал и только в третьем часу ночи прибыл в Сарны.
Два дня назад в Петрограде была суровая зима, бледное солнце не грело холодный гранит обледенелой набережной и железные решётки садов, а здесь даже ночью чуялось лёгкое дуновенье весны. Было около пяти градусов мороза, но воздух был так чист и нежен, что казалось, что вот-вот начнёт таять и двинет сразу южная весна.