Последние дни Российской империи. Том 2
Шрифт:
— Это барышни все обожа-ают…
В открытое окно врывался холодный, но пахнущий весною воздух, слышалось в перерывах игры трубачей ржание и взвизгивание лошадей, наполнявших двор, и говор кавалеров — гусар и казаков, только что пообедавших в риге и выходивших теперь на двор, чтобы ехать по домам.
Трубачи по настроению обедавших почувствовали, что вино уже подействовало, и сменили серьёзный репертуар модными лёгкими песенками, маршами и отрывками из опереток.
Офицеры им вторили, напевая бесцеремонно за столом.
Впрочем, обед уже был кончен. Саблин разрешил курить и сам, чтобы не стеснять, вышел из-за стола и сел у окна. Подали чай, печенье, карамель, сухари и коржики изготовления матушки.
Короткий зимний день догорал. Румяное солнце спускалось к тёмной полосе лесов, и молодой месяц красивым рогом показался на побледневшем небе, когда подъехали казачьи песенники. С лошадей валил густой пар. Казаки постарались и примчались в двадцать минут. Солидный вахмистр ввёл их во двор и скомандовал «смирно». Саблин поздоровался с ними.
— Разрешите начинать? — спросил вахмистр.
— Начинайте.
Чтобы распеться, они спели свою походную старую песню — не концертную, как говорил вахмистр, не раз слыхавший пение войскового хора.
— Хорунжий Карпов, идите петь, — начальническим голосом сказал Протопопов, когда казаки кончили первую песню.
Карпов, которому давно хотелось показаться перед казаками в своей новой «шикарной» шашке с Георгиевским темляком, не заставил повторять приказание и в одном кителе выскочил на двор.
«Если бы она меня теперь видала! — подумал он, охорашиваясь перед хором и сверкая своими ясными глазами из-под красивой серебристого меха папахи, сплющенной по-кабардински и заломленной на затылок так, что непонятно было, на чём она держится. — Адски лихо было бы ей пропеть».
Он ощупал на пальце её кольцо. Казаки сдержанными голосами поздравляли его с монаршею милостью.
— Заслужили, ваше благородие, хороша штука, — говорили они вполголоса.
Саблин и многие гости вышли на крыльцо. Мороз ещё не мог осилить разогретого солнцем воздуха, на земле была жидкая грязь, не скованная ледком.
— Начинайте, Карпов, — сказал Протопопов.
Карпов взял у вахмистра плеть, чтобы ею дирижировать хором, стал в позу, закрыл на минуту глаза и подумал: «Это я тебе… это я вам, Ваше Императорское Высочество, пою…»
Самый титул ему нравился. Чаровала сказочная недоступность его предмета и до жути хотелось умереть со славой.
Он запел, создавая в уме картину, которая теперь влекла его, манила и казалась великим счастьем.
Чёрный ворон, что ты вьёшься, Над моею головой, —не пропел, а прокричал он музыкальным стоном героического отчаяния смерти, так, что холодок мурашками пробежал по жилам Саблина, и послушный хор сейчас же вступил мягкими согласными аккордами:
Ты добычи не дождёшься, —говорил на фоне их голосов голос Карпова, уже смягчённый и умиротворённый:
Чёрный ворон, — я не твой.И опять стоном воскликнул голос, как бы уносящийся в жалобе к небу:
Ты лети-ка, чёрный ворон, К нам на славный тихий Дон, —и хор проговорил, уже не покрываемый голосом запевалы, сдержанно и грустно:
Отнеси ты, чёрный ворон, Отцу, матери поклон.Красивая песня гармонировала с грустью умирающего дня и с общей обстановкой фронта, с возможностью ежеминутно быть вызванным на позицию, быть убитым и брошенным на съедение воронам. Каждое слово имело смысл, понимаемый этими людьми, видавшими и смерть товарищей, и раны.
Песня кончилась. Молчаливая грусть была лучшим одобрением певцам.
— «Конь боевой», — сказал Протопопов, стоявший рядом с Саблиным с видом импресарио на удавшемся концерте.
Карпов переставил руками двух казаков, мешавших ему петь, и ставши лицом к крыльцу, на мгновение задумался. Он искал в уме тёплых душевных тонов, которых требовала песня.
Конь боево-ой с походным вьюком У церкви ржёт, кого-то ждёт, —пропел он сильным баритоном, и хор вступил за ним, мягко дорисовывая картину станичной жизни.
В ограде бабка плачет с внуком, Молодка горьки слёзы льёт…И едва смолк хор, Карпов продолжал:
А из дверей святого храма, Казак в доспехах боевых, Идёт к коню из церкви прямо, Идёт в кругу своих родных.Древний повторяющийся из рода в род семейный ритуал проводов на службу вставал перед мысленным взором.
Мы послужи-и-ли Государю, Теперь и твой черёд служить, —говорил Карпов мягким, за душу хватающим голосом, и хор продолжал:
Ну, поцелуй же жёнку Варю И Бог тебя благословит…Саблин вспомнил свои юные годы, когда он сам пел с солдатами. Жизнь захватила его грязными лапами и пронесла сквозь страшные пучины оскорблений, унижений и подлости. Жизнь при дворе, наружно яркая, блестящая, а внутри тёмная и страшная. Ну, разве не лучше было умереть тогда, когда мог он петь с Любовиным, и был чистым юношей и безупречно честным офицером… Не лучше разве, если и Карпов умрёт теперь, когда столько силы и правды в его голосе, когда ни одной подлости ещё он не совершил? Пусть лучше будет мёртвым львом, нежели живым псом!