Последние капли вина
Шрифт:
Больше мы на эту тему не говорили, потому что Критий стал просто невыносимым. Недавно к Сократу присоединился молоденький юноша по имени Евтидем. В свои неполные шестнадцать лет он обладал ищущим разумом, но имел склонность докатываться до нелепостей - в таком возрасте это часто бывает; его переполняли мысли о том, что ему хотелось бы совершить, вот только он не имел понятия, как за эти свершения взяться. Думаю, у меня лично не хватило бы терпения долго сносить его, но Сократ догадывался, что под всей этой ерундой в мальчишке таится истинная любовь к совершенству, и бесконечно возился с ним - высмеивал его напыщенное самомнение, вытаскивал вперед, когда он робел, и старался внушить ему что-нибудь основательное вместо пустых фантазий. К тому времени, как я познакомился с ним, он начинал проявлять кое-какие достоинства - но отнюдь не это волновало Крития.
По мере того, как сей муж все меньше и меньше ценил совершенство, он все с меньшим и меньшим искусством притворялся совершенным. На этот раз он даже не набрался терпения выполнить какую-то приличествующую церемонию или изобразить благородную привязанность, прежде чем выложить свои притязания; и грубая бестактность его просто ошеломила мальчика, который, как я уже сказал, был робок и застенчив. Увидев, что зашел не с той стороны, Критий теперь прибегнул к лести, отвратительной назойливости и - самое опасное с юношами такого склада - обещаниям ввести в высшие круги. Все это я узнал от Федона, который ненавидел Крития больше всех - по причинам, о которых, как мне всегда казалось, лучше не спрашивать.
После того как Федон стал свободным, он уже не позволял Критию изгонять себя из компании Сократа. Он оставался, но лицо у него при этом было такое, словно он надел его на себя. Именно такую приятную маску носит Дионис в той пьесе, где он отсылает фиванского царя Пентея на растерзание вакханкам [73].
Я сказал Федону:
– Надо сообщить Сократу. Я понимаю, почему все молчат. Ему больно будет узнать, что человек, пробывший рядом с ним столь долго, может на поверку обернуться подобной тварью. Но лучше страдать, чем обманываться.
– Да, - согласился Федон.
– Я тоже так думал.
– Думал? Так ты говорил ему? И что же он ответил?
– Он сказал, что уже беседовал с Критием. Кажется, он спросил его, отчего тот выставляется нищим попрошайкой перед юношей, для которого хочет стать самым дорогим; причем нищим, выклянчивающим не что-либо благородное, но самое низкое.
Меня просто изумило, что после таких слов Критий решается хотя бы взглянуть на Евтидема в присутствии Сократа. Впрочем, смотрел он и в самом деле нечасто. Но я-то сам через все это прошел, и потому мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что происходит. Отец мальчика испытывал большое доверие к Сократу и обычно посылал сына к нему без педагога, а сам Евтидем стеснялся хоть заикнуться об этом, как и я когда-то.
Вскорости после того разговора случилось так, что капризы войны освободили на время больше людей из нашего кружка, чем обычно. Ксенофонт только что возвратился в Город вместе со своим отрядом, и выглядел он так, словно провел в поле не один год. Часть отряда была отрезана незадолго перед этим, а помощник филарха убит. Ксенофонт взял его обязанности на себя и справился так хорошо, что гиппарх [74] утвердил его в этой должности. Он стал самым молодым помощником в Страже.
Был здесь Федон. Агафон (он где-то воевал вместе с гоплитами и появился мокрый от благовоний - чтобы отбить, как он выразился, лагерную вонь) пришел с Павсанием, Лисий - со мной, а Критий преследовал Евтидема.
В тот день Сократ беседовал с Ксенофонтом о его успехах на службе; но в середине разговора Евтидем, к которому все липнул Критий, отскочил в сторону. Сократ прервал свою речь на полуслове.
Наступила необычная пауза, наполненная напряженным ожиданием тех, кто знал, в чем дело, и удивлением остальных. Я видел, как растворилась маска Федона и из-под нее появилось его лицо со слегка приоткрытыми губами. Евтидем, бедный мальчик, который, подозреваю, давно опасался подобного исхода, похоже, готов был умереть со стыда, - но нас сейчас волновал не он. В нашей группе сам собой очистился проход, через который Сократ и Критий пристально смотрели друг на друга. Я часто видел, как Сократ притворялся, будто сердится: он при этом выглядел как шут, наполовину смешно, наполовину грозно. Но никогда прежде я не видел его в подлинном гневе, и тут уж ничего смешного не было. Зато, несмотря на великую силу его разума, было в нем еще и что-то от коренастого старого каменотеса, бранящегося во дворе. Если бы он сейчас схватил деревянный молоток и швырнул Критию в голову, я бы в тот момент не удивился - разве что намного позже. Но он лишь проговорил:
– Ты, никак, свиную чуму подхватил, Критий, что трешься об Евтидема, точно свинья о камень?
Вы сможете представить себе, какая тишина наступила, если припомните, что Сократ никогда не отчитывал даже самого молодого из нас перед остальными. А Критий был среди нас не просто самый старший - он был самый влиятельный, самый богатый и самый родовитый. Да если бы сам Зевс послал в тот миг молнию с Олимпа и поверг его нам под ноги, думаю, мы, молодые, не смотрели бы на его труп с более благоговейным ужасом, чем сейчас - на его лицо.
У него пожелтела кожа вокруг рта, он как будто исхудал внезапно; но внимание мое приковали его глаза. Он бесился от ярости - но использовал ее как орудие своей воли. Я сказал себе: "Он пытается повергнуть Сократа в страх!". Муж во мне был потрясен до глубины души, а мальчишка глазел, разинув рот, словно на горящий дом.
Я взглянул на Сократа. Лицо его все еще было красно, но гнев в нем уже угас. Он стоял, как скала, и я ощутил, что у меня шевелятся волосы на затылке. Но ощущение было не тем, какое вызывает страх, и понял я его лишь намного позднее, когда однажды вновь почувствовал такое в театре: там тоже шла речь об отважном человеке, восстающем против логики рока.
Кое-кто, думаю, чувствовал все это острее, чем я, потому что внезапно Агафон издал надтреснутый смешок и тут же прихлопнул рот ладонью. Глаза Крития широко раскрылись, потом сузились снова; наконец он развернулся кругом и зашагал прочь.
– Скажи, мне, Ксенофонт, теперь, когда ты сам стал командиром…
Я думаю, из всех нас один только Сократ помнил, о чем шла речь раньше; даже Ксенофонт замямлил что-то невнятное и не сразу подхватил нить разговора. Но он тут же овладел собой и хладнокровно продолжал беседу, словно это был поход по вражеской территории, - пока не смогли присоединиться к обсуждению все прочие.
Обратно мы с Лисием шли молча. Наконец я проговорил:
– Критий убил бы его, если б мог. Я видел его глаза.
– Да, неприятное было зрелище, - отозвался Лисий в своей обычной манере - говорить о вещах, его беспокоящих, как о чем-то незначительном. Однако воспринимай все в правильных пропорциях - у нас цивилизованный Город. Сократ не принимает участия в политике и не учит за плату. А дальше этого власть Крития не распространяется. Я бы назвал это счастливым избавлением.
Я только что вернулся домой в тот вечер и собирался переодеться, как вдруг ко мне зашел Федон - хоть никогда прежде не поступал так без приглашения. Он остановился во дворе и сказал: