Последние капли вина
Шрифт:
– Идем, пройдемся вместе.
Я хотел было пригласить его на ужин, но потом взглянул ему в лицо еще раз - и молча вышел на улицу. Он очень быстро повел меня к Пниксу и поднялся наверх. Никого не было на холме, кроме нескольких влюбленных да играющих детей. Мы сели на камень общественной трибуны и посмотрели на Верхний город. Колонны казались черными на фоне бледно-зеленого неба, в алтарях желтыми пятнами горели лампады. Пахло росой, упавшей на пыль и смятые листья; уже вылетели летучие мыши и запели цикады. Федон, который только что несся наверх, словно леопард, натягивающий поводок, сидел, оперев подбородок на руку. "Он станет старым, - думал я, - прежде чем его начнут жалеть, когда он страдает, как жалеют других людей". Мне казалось, я смотрю на шедевр, какой можно высечь из камня лишь после долгого покоя.
Наконец я проговорил:
– Звери вынуждены истекать кровью в молчании; но людям боги даровали речь.
Он улыбнулся мне, как улыбается человек ребенку, дергающему его за полу одежды. Потом спросил:
– Ты никогда не задумывался, почему я ненавижу Крития?
– Нет, Федон, честно говоря.
Он кивнул.
– И, наверное, правильно делал. Я был начинающим у Гурга - самый первый раз - и достаточно зеленым, чтобы показать, что он мне не нравится. Я даже ожидал, что он побежит жаловаться.
Он слегка улыбнулся. Я обхватил себя руками - меня пробрал озноб.
– Большинство людей требуют платы за обучение, но Критий сам платил за право учить меня. Я узнавал его стук… Как сказал недавно Сократ, дар знания отнять у нас невозможно.
Я вовремя вспомнил, что он всегда отодвигается, если его коснешься. Я ждал. В умирающем свете вечера казалось, что на нем надета серебряная шапка; темные глаза были старыми и блестящими, как у аполлоновой змеи.
– Впервые я пришел к Сократу, - заговорил он снова, - за его методом отрицания, поиска противоречий. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как он делает подкоп под самодовольную уверенность глупцов. Вот, думал я, человек, который не станет приручать правду, а последует за ней хоть в пустыню. А я, в свою очередь, последовал за ним; и он привел меня туда, куда я вовсе не собирался идти. Меня не напугало, что он разрывает в клочки определения, не оставляя ничего взамен. Справедливость, святость, правда… но если ты не дал определения, то должен показать. Что ж, думаю, с нынешнего дня имею право говорить, что я - удостоенный приза ученик в части отрицательного эленхоса. Я выстоял дольше, чем мои соперники… Критий и Алкивиад.
Я молчал, пытаясь не сердиться на него за то, что он включил и меня в круг своей боли. Но он тут же повернулся ко мне.
– Ты все еще думаешь животом, Алексий. Не позволяй Лисию размягчать твой характер. Он влюблен в тебя - и слишком простодушен, чтобы понимать, что творит. Если ты побежишь в бою, он умрет от стыда. Думай головой, даже если от этого станет больно. Когда человек освобождается от цепей догм и обычаев, куда же он побежит - к тем, кого ненавидит, или к тем, кого любит? Скажи, как ты думаешь, много людей ненавидит Лисия?
– Лисия? Я не думаю, что его можно ненавидеть.
– Вот так Сократ думает о том, во что влюблен, - о разуме и Боге. Итак, он повернул ключ в клетке и выпустил Алкивиада на волю. А теперь и Критий убегает в горы, и между ним и его волей, его желаниями не больше преград, чем у волка. Уже долгое время я наблюдаю, как Критий освобождается от всех пут, от души, если тебе нравится это слово, или от того, что заставляет человека стоять на двух ногах, а не на четырех. Я шел с ним шаг за шагом, ибо его разум есть зеркальное отражение моего, пока не остановился на самой кромке его главных выводов. Говорят, настоящий учитель имеет дар раскрыть человека ему самому… Однажды у Гурга я лежал без сна, придумывая, как его убить. Но уже тогда было слишком поздно.
Глава четырнадцатая
Вскоре после этого мы снова отправились воевать. Царь Агис сам командовал в Декелее и присматривал за тем, чтобы его фиванские союзники, раз уж они сменили спартанцев, не сидели без дела. Мы обнаружили, однако, что фиванцы - противник полегче, частично из-за того, что склонны к медлительности (хоть и не настолько, как изображают сочинители комедий), а частично потому, что мы столько раз то заключали мир с Фивами, то разрывали, что привыкли видеть друг в друге скорее соседей, чем врагов. Особенно мне запомнились двое, которых мы захватили с тяжелыми ранами. Один мог бы уйти, но кинулся назад, когда увидел, что второй падает. На следующий день мы передали их фиванцам через глашатаев, ибо они не скоро теперь смогут сражаться снова, а расправляться с безоружными всегда претит человеческой натуре, особенно если перед этим они проявили мужество. Ночью я принес им пищи и питья и спросил, любовники ли они. Они ответили, что да и что в их городе друзья по обычаю приносят обет верности у могилы Иолая [75], которого любил Геракл. После этого они всегда служат вместе в битвах и их выставляют вперед, дабы укрепить ряды, ибо они скорее прочих предпочтут смерть бесчестью.
– Когда-нибудь, - сказал младший, - из таких как мы составят отдельное войско, и тогда мы завоюем весь мир.
Он повернулся к своему другу, который, хоть и ослабел от раны, огляделся по сторонам и улыбнулся. Я с удовольствием поговорил бы с ними еще, но их мучила боль, и я оставил их в покое.
Демосфен отплыл на Сицилию в самом начале лета. Отплытие флота прошло скромно и сдержанно, без особых церемоний, кроме жертвоприношения и возлияния богам. Мы с Лисием остановили лошадей на холме; рядом собрался наш отряд, и все мы следили, как уменьшаются паруса в море. Мы с ним встретились глазами и улыбнулись; потом он повернулся и крикнул:
– Слава нашим отцам, доброй удачи Демосфену!
Мы все подхватили клич и испытали чувство гордости: когда войско вернется с победой, никто не сможет сказать, что мы сидели сложа руки среди женщин.
В последующие месяцы гордость нам понадобилась не раз. Я был силен, в самом расцвете юности, но тогда познал такую усталость, какая редко выпадала на мою долю позднее. На полях дозревали остатки урожая, и спасти их было некому, кроме конницы. Все оставшиеся пехотинцы охраняли стены Города - так близко стоял вторгшийся противник. Днем граждане посменно несли караул; можно было видеть, как люди в доспехах занимаются своим ремеслом или совершают покупки на рынке. Но по ночам все пригодные к службе мужи спали в местах сбора у храмов, чтобы Агис не захватил Город врасплох.
Всадники стояли у Анакейона; мы по очереди разглядывали уздечки Близнецов на фоне звезд, и не раз мне приходилось стоять в карауле на той самой стене, где стоял я возле отца, когда мне было пятнадцать лет. В небе вырастал красный рассвет, и мы ждали звуков трубы - долго ждать не приходилось; мы выводили усталых коней, растирали им ноги, все еще слабые и одеревенелые после вчерашних трудов, и снова выезжали в поле. Но часто мы оставались спать среди холмов, пользуясь любым укрытием, какое удавалось найти.
Порой, когда ночи были холодны или шел дождь, а тело у нас ныло от долгой езды или от ран, мы с Лисием укладывались вместе, чтобы хоть немного согреться, но никогда не укрывались одним плащом, потому что, если вы поступаете так зимой, то и весной будете делать то же самое. Вспоминая те дни, я так и не могу понять, что поддерживало в нас решимость; у нас не было времени погружаться в философские рассуждения, сидеть в покое или думать о богах - кроме тех случаев, когда отряд совершал утреннюю или вечернюю молитву; я думаю, именно усталость, больше чем что-либо иное, облегчала нам жизнь. Но временами на ночном посту, когда Галактика раскатывала свой свиток через все безлунное небо, я понимал, что мы совершаем и куда посылал нас Сократ. Когда Лисий покидал меня и шел спать, я чувствовал, как душа моя поднимается в любовь, словно на гору, имеющую у подножия широкие склоны с камнями и ручьями, лесом и полями всякого рода, но наверху - одну только вершину, и к ней ведут все тропы, если ты идешь вверх; а за пиком ее - лишь голубой эфир, в котором плавает мир, словно рыба в океане, и свободно парит окрыленная душа. И, вернувшись из этих высей, я какое-то время не находил вокруг ни одного творения, которое не мог бы любить, - ни товарища, что рассердил меня днем, ни спартанцев, засевших в Декелее; даже Крития я жалел и понимал, почему Сократ не вышвырнул его раньше. Но я не был ни сонным, ни заблудившимся в мечтах, но видел ночь, сверкающую как кристалл, и каждого шевельнувшегося кролика или бесшумную сову.