Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
В. К. Он самый настоящий народный поэт и певец. И до сих пор песни его слушают. Они не потеряли своей остроты и силы. Что интересно: он являл собой некий потенциал народа, он демонстрировал мужество, риск, который всегда был свойствен русскому человеку. Только в нем это выразилось в острой и неудобной для властей форме. Посмотри, какие он играл образы в кино или в театре! Это всегда народные образы. К нему всегда у зрителей полное доверие. И играл при этом просто и правдиво. Подлинность дана была ему от природы. Она проявлялась во всем. Наверное, и в личной жизни.
В. Б. Согласен с тобой. Посмотри, как он сыграл своего Жеглова по-народному. Я специально перечитал «Эру милосердия» братьев Вайнеров, там же Жеглов — отрицательный герой, почти палач, почти сталинист. И ему противостоят другие, интеллигентные, благородные, гуманные. Своим Жегловым Высоцкий явно всех переиграл. Думаю, с благословения Говорухина,
Я бы выделил три слоя демонов вокруг него. Самый последний слой: откровенные подонки, уже смертельно больного заставляющие исполнять по два-три концерта в день, накачивающие его наркотиками, скрывшие причину гибели. Им вообще-то место на нарах. Другой слой демонов — высокомерные друзья-поэты, использующие его славу, но ничего не сделавшие для его публикаций, не давшие ему никаких шансов войти при жизни в русскую литературу.
И лишь самый последний круг демонов — это бюрократы и чиновники. Да, они пакостили, но их-то пакости можно было обойти, не будь вокруг него такой блокады завидующего окружения. Какие демоны его погубили?
В. К. Я здесь с тобой, Володя, не совсем согласен. Да, ты прав, все эти круги были. Но по большому счету ему никто не мешал. Масштаб его личности таков, что ему эти препятствия лишь помогали, они его стимулировали. Давали новые темы, новые импульсы для борьбы. Давали новое желание работать наперекор. Он знал себе цену. И знал любовь народа. И поэтому на зависть окружения ему тоже было плевать. Надеюсь, два-три настоящих друга у него были.
Я видел, как его любил народ. Я сам с ним встречался всего лишь два раза. Однажды на концерте в Вахтанговском театре и однажды — это было после праздника 7 ноября, по-моему, в 1970 году — у меня в мастерской на Мещанской. Высоцкий дружил тогда с Борисом Хмельницким, артистом Театра на Таганке, и мы в одной очереди на Мещанской стояли в магазине за вином. Это было 8 ноября, познакомились, разговорились, и я их позвал к себе в мастерскую. Там выпили немного, я показал свои работы… И второй раз меня пригласила на концерт Маша Вертинская в театр Вахтангова. Владимир Высоцкий специально приехал в театр дать концерт, он очень ценил вахтанговцев. Я тогда хорошо запомнил его выступление и вообще его облик. Как скульптор. И потом, уже после смерти его, когда я решил сделать для себя его скульптуру, я как бы воспроизвел тот облик в Вахтанговском театре. Те движения, ту пластику. И даже одежду для скульптуры я сохранил от той вахтанговской встречи. Свитерок простой, джинсы. Вообще он выглядел тогда таким ладно скроенным, чистым и простым в одежде. Без всякой вычурности и богемности. Удобно и скромно. Крепкий такой. Я это впечатление о нем и передал в своей скульптуре.
В. Б. Я помню эту скульптуру. Где-то в те же годы я заходил к тебе с поэтом Валентином Устиновым, нашим общим другом, и ты показывал своего Высоцкого, еще внутренне продолжая с кем-то спорить, что, несмотря на все наговоры на него и вокруг него, ты считаешь Высоцкого ярким русским поэтом. Это был тогда, по-моему, первый скульптурный портрет его. Но, насколько я помню, позже, когда начались конкурсы проектов памятника, ты и твоя работа ушли куда-то в тень. Победили другие, выбрали других. Что дальше произошло с твоей скульптурой?
В. К. После смерти Владимира Высоцкого я, никого не спрашивая, сам, по внутреннему убеждению, по позыву, сделал его скульптуру. Я не мог ее не сделать. Никакого заказа не было. Так у меня почти всегда. Я сначала сам что-нибудь придумаю, сделаю, а потом уже пробиваю у властей. Удастся установить памятник — хорошо, не удастся — у меня во дворе стоит.
Скульптуру Владимиру Высоцкому я начал делать в конце 1980 года, в год смерти. Я очень переживал его смерть. Бывают люди, с которыми ты не встречаешься часто, а то и совсем не знаешь, а они тебе настолько дороги. И не потому, что это какой-то публичный фетиш. Не раздутый кумир. Впрочем, никто Высоцкого никогда и не раздувал. Я просто знал, что такая личность есть. Точно так же я переживал смерть Василия Макаровича Шукшина. Я не был с ним знаком. Но с друзьями его со многими знаком был. Но было изначальное громадное доверие к этому человеку. Такая безотчетная любовь. Он появился для меня первый раз на экране. Вижу — подлинный человек. Правда во всем. Во взгляде, в образе. И потом, у таких ярких личностей всегда облик такой, будто они из самой сердцевины народа. Из самой гущи. Шукшин — из деревенской гущи. Высоцкий — из городской. Такая же любовь была к Николаю Рубцову. С ним я тоже никогда не встречался, не сложилось, но стихи его ценил чрезвычайно высоко. Один раз мельком, в компании виделись, познакомились и разошлись. И при встрече он мне сразу понравился. Было в нем нечто незаурядное. Сила какая-то при всей его хрупкости. Живые, выразительные глаза. Бывает, наверное, у каждого, когда очаровываешься человеком. Я своим друзьям говорил, вот это великий поэт, мне он даже больше нравится, чем Сергей Есенин. А мне в ответ: «Да ладно, это какое-то подражание Есенину, не больше». Какое там подражание?! У него все свое было. Такой глубины чувствования природы я ни у кого из русских поэтов не вижу… Как появляется такая любовь к яркой личности? Непонятно. Так же и к Игорю Талькову. Появился он первый раз на телеэкране, и облик сам покорил. Витязь, настоящий русский витязь. И потом его песни, они же соответствовали его облику. Русские герои. Они нужны России. И все так рано гибнут, сгорают. За Россию гибнут. Внешние причины — это ерунда. Пусть копаются специалисты. Они все служили народу, России. Когда пошли самые сильные национальные, гражданские песни Игоря Талькова, тогда я, как скульптор, понял: не зря ему такой облик природой дан.
Они все — Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Игорь Тальков — на одной планке.
В. Б. Вот ты сделал в конце 1980 года скульптуру Владимира Высоцкого. Ты ее показывал родственникам? Предлагал поставить как памятник в Москве?
В. К. Нет, я никому не предлагал. На общих основаниях я участвовал в конкурсе «Памятник Высоцкому на Ваганьковском кладбище». Фигура была уже сделана, как ты помнишь, стояла у меня во дворе, но я знал, что в конкурсе проектов тридцать — тридцать пять. Я знал, что Юрий Любимов и Элем Климов, которые были в жюри, сфотографировались у моей скульптуры. Я помню, Элем мне говорил: «Больше всего понравился твой проект». Но время прошло, родители сами нашли другого скульптора, Сашу Рукавишникова, а конкурс так и остался нереализованным. У меня еще оформлен был рельеф, потом сделал несколько фигур его для себя, портрет отдельно сделал в граните, он сейчас в Белгородской картинной галерее, ну а саму скульптуру у меня попросили для Екатеринбурга. Приехали ко мне, уже зная о ней, поставили где-то перед библиотекой. Я передал им как дар.
В. Б. У Владимира Высоцкого написано много прекрасных военных песен, гражданских песен. Как он сам утверждал, о военной теме, во-первых, нельзя забывать, война всегда будет нас волновать — эта такая великая беда, это никогда не забывается… Во-вторых, у меня военная семья. В-третьих, мы дети военных лет, мы «довоевываем» в своих песнях. У всех у нас совесть болит из-за того, что мы не приняли в этом участия.
Не случайно его любимой с детства песней была «Вставай, страна огромная», и он никогда и ни перед кем не стеснялся в этом признаваться.
В то же время его иные упрекали чуть ли не в антипатриотизме, считали его проповедником пошлости. Почему не хотели видеть лучшее в человеке, слышать лучшие его песни? Я уверен, у каждого патриота России нашлась бы любимая песня из репертуара Высоцкого. Что мешало его признать? Ведь любил же его Василий Шукшин. Очень ценили Федор Абрамов и Борис Можаев.
В. К. У него, кстати, есть очень хорошая песня, посвященная Василию Макаровичу. Я знаю, какой-то период у них была одна дружная компания. И Андрей Тарковский был в этой компании, и Василий Шукшин. Конечно, Владимир Высоцкий относился к нему как к очень дорогому и значимому для него человеку. У Василия Макаровича было что-то такое глубинное, народное, корневое, чего, может, не хватало Высоцкому, и потому он так тянулся к нему. У Высоцкого все же была городская среда…
В. Б. Я как-то назвал его «почвенником барака», «почвенником коммуналки», уже чего-то зыбкого, неустойчивого.
В. К. А почему его не признавали многие наши русские писатели и поэты? Пусть сами скажут. Я думаю, увы, мешала признанию и общению просто зависть. Мешала зависть, вот на чем замешанная. Многие наши писатели патриотические очень уж высоко себя оценивают. Да и власти все-таки покровительствовали литературе, если уж особенно талантливый мастер не бунтовал, то так или иначе, но был на особом положении. Со времен Сталина. А та неподдельная, не навязанная сверху популярность, которая была у Высоцкого, она многих раздражала. Увы, зависть у нас издавна губит писателей и художников. Это на себе любой талантливый и независимый мастер испытал, да и сейчас испытывает. И те же наши поэты, молодые и честолюбивые, как они могли признать Владимира Высоцкого? Как же так, они такие талантливые, а в народе нет такой популярности!