Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна
Шрифт:
13 августа, в то время, когда он беседовал с обоими адвокатами, его внимание привлекла газета, прикрывавшая некоторые из бумаг мэтра Кимбеля. Он заметил в ней набранное крупными буквами, как заглавие, знакомое число: «813». И подзаголовок: «Еще одно убийство. Волнение в Германии. Разгадана ли тайна АПООНа?»
Люпэн побледнел. Чуть ниже он прочитал следующие строки:
«Две сенсационные телеграммы получены нами в последний час. Неподалеку от Аугсбурга обнаружено тело старика, убитого ударом ножа. Личность покойного установлена: некий Штейнвег, о котором шла речь в деле Кессельбаха.
С другой стороны, мы получили телеграмму
III
Общественное любопытство никогда не было еще возбуждено до такой степени, как при объявлении предстоящей дуэли между Холмсом и Люпэном, дуэли невидимой, можно сказать — заочной, но впечатляющей в силу того напряжения, которое возникло вокруг всего этого дела, той ставки, которую оспаривали оба непримиримых противника, столкнувшиеся друг с другом опять.
Ведь теперь речь шла уже не о скромных частных интересах, о малозначительных взломах, о жалких личных страстях, но о деле подлинно мирового значения, в котором была замешана политика трех великих европейских наций и которое, при определенном развитии, могло бы даже нарушить мир во всем мире. Не будем забывать, что Марокканский кризис в то время уже разразился. Одна лишь искра могла вызвать взрыв.
Исхода поэтому ждали с тревогой, не зная в точности, чего ждут. Ибо, в конце концов, если детектив выйдет из дуэли победителем, если он найдет письма, кто об этом узнает? Какое доказательство этой победы будет им предъявлено?
В сущности, все надежды возлагались на Люпэна, на его известную привычку брать публику в свидетельницы своих действий. Как он поступит теперь? Как отвратит ту страшную опасность, которая ему грозит? Сознает ли хотя бы он эту опасность?
В четырех стенах камеры заключенный 14 ставил себе приблизительно эти же вопросы. И к этому его толкало не праздное любопытство, а подлинная тревога, ежеминутное острое беспокойство.
Он чувствовал себя бесконечно одиноким, с бессильными руками, бессильной волей, бессильным мозгом. Каким бы ни был он умелым, изобретательным, бесстрашным, какие героические поступки ни совершил бы, — это ничего не давало ему. Борьба для него продолжалась как бы за пределами доступности. Его роль была сыграна. Он собрал части и напряг все пружины той машины, которая должна была произвести, в какой-то мере механически сфабриковать для него свободу, за этой границей он не мог уже ни совершенствовать дело своих рук, ни направлять его работу. В урочный день оно придет в движение само. А до того тысячи неблагоприятных случайностей могли возникнуть, тысячи препятствий встать на пути, и он не был в силах ни бороться со случайностями, ни устранять препятствия.
Люпэн пережил самые горькие часы своей жизни. Он усомнился в самом себе. И задал себе роковой вопрос — не окончится ли его существование в аду каторги.
Не ошибся ли он в своих расчетах? Не было ли ребячеством поверить, что в намеченный день долгожданное событие все-таки произойдет?
«Это безумие! — восклицал он про себя. — Мои расчеты ошибочны. Можно ли допустить хотя бы в мыслях такое стечение обстоятельств? Крохотный фактик может все разрушить… Песчинка…»
Смерть Штейнвега и исчезновение документов, которые старик должен был ему передать, его не смущали. Без документов, в крайнем случае, можно было обойтись; пользуясь несколькими словами, сказанными ему немцем, он мог, силой интуиции и своего гения, восстановить содержание писем кайзера и составить план сражения, которое принесет ему победу. Но он думал о Шерлоке Холмсе, который был там, в самом центре поля битвы, и который старался разыскать письма, разрушая здание, с таким терпением возведенное Люпэном.
И думал он также о другом, неумолимом враге, беспощадном противнике, который рыщет вокруг тюрьмы, свил, может быть, логово в самой тюрьме, разгадывал его самые тайные намерения еще до того, как они обретали форму в его сознании.
17 августа… 18… 19 августа… Еще два дня… Скорее — два столетия… О нескончаемость минут! Обычно такой спокойный, так владеющий собой, такой изобретательный в своих забавах, Люпэн был то возбужден, то подавлен, мрачен, без сил; его лихорадило, он ничему не доверял.
20 августа…
Он хотел бы действовать, но не мог. Что бы ни случилось, он был не в силах приблизить час развязки. Произойдет ли она или нет — Люпэн не мог быть в этом уверен, прежде чем последний час последнего дня не истечет до своей последней минуты. Только тогда станет очевидным окончательный срыв его комбинации.
«Неизбежен срыв, — неустанно повторял он себе, — удача зависит от слишком хрупких обстоятельств; я не могу действовать иначе, чем психологическими способами… И, наверно, сильно преувеличиваю мощь своего оружия… И все-таки…»
И надежда возвращалась. Он снова взвешивал свои шансы. Они представлялись ему реальными и хорошо продуманными. Все должно было произойти так, как он предусмотрел, по тем самым причинам, на которые он рассчитывал. Это было неизбежно…
Да, неизбежно. Если только Холмс не найдет тайник…
И снова он думал о Холмсе, и тяжелое уныние овладело им опять.
Последний день наступил…
Он проснулся поздно, после долгой ночи, полной дурных снов. Не встретился в тот день ни со следователем, ни с адвокатом. Время после полудня тянулось медленно, мрачно. И настал вечер, мрачный вечер тюремных камер… У него поднялась температура. Сердце в груди билось, как затравленный зверек…
И минуты шли и шли, невозвратные…
В девять часов — ничего. В десять — ничего.
Со всей силой нервов, напряженных, как тетива натянутого лука, он вслушивался в неясные звуки тюремной жизни, стараясь уловить сквозь мощные стены все, что могло просочиться извне. О, как хотелось ему остановить время, оставить судьбе еще хотя бы малый срок!
Впрочем, для чего? Разве не все было кончено?
— Ах! — воскликнул он, — я схожу с ума! Пусть уже все для меня окончится! Так будет лучше! Начну все заново. Попробую по-другому… Но я не могу… Я уже не могу…
Он охватил обеими руками голову, сжимая ее изо всех сил, замыкаясь в себе, сосредоточивая всю силу мысли на одном предмете, словно хотел вызвать к жизни потрясающее, ошеломляющее, невероятное событие, с которым связал свою независимость и благополучие.
— Это должно, должно случиться, — шептал он, — должно! И не потому, что хочу этого я, но потому, что это естественно, логично. И это будет… Будет…
Он заколотил себя кулаками по голове, бредовые слова стали срываться с его языка.