Последние сто дней рейха
Шрифт:
— Вы действуете официально? — спросил Кальтенбруннер.
Бернадотт собирался вести переговоры непосредственно с Гиммлером и поэтому решил рассказать только самую малость.
— Нет, но могу заверить вас, что не только шведское правительство, но и весь шведский народ разделяет высказанное мною мнение.
Кальтенбруннер сказал, что так же, как и Гиммлер, сожалеет, что сложилась такая ситуация, и им хочется установить между двумя странами хорошие отношения, но для борьбы с саботажем необходимы сильные меры, такие как взятие заложников.
— Для Германии будет большой бедой, — заметил
На графа сразу же произвели впечатление джентльменские манеры поведения главы шпионского ведомства, и он подумал, что тот больше похож на английского преподавателя в Кембридже, чем на немца. Граф, в свою очередь, произвел впечатление на Шелленберга. Перед ним был человек, занимавший высокое положение в международных кругах, в чьих мотивах не приходилось сомневаться. С его помощью появлялась возможность убедить власти Швеции выступить посредником в мирных переговорах с Западом, так как она имела свой интерес в установлении мира в Северной Европе. Это была блестящая возможность.
Кальтенбруннер спросил Бернадотта о конкретных предложениях, и граф предложил разрешить Шведскому Красному Кресту работать в концентрационных лагерях и был удивлен, когда Кальтенбрунер не только кивнул в знак согласия, но и сказал, что "вполне согласен" с тем, что графу следует встретиться с рейхсфюрером лично. Через час Бернадотт уже разговаривал с Риббентропом в министерстве иностранных дел или, точнее, слушал: с того момента, когда он сел у горящего камина, министр начал свою речь. Терзаемый любопытством, сколько времени у него это займет, Бернадотт украдкой включил секундомер.
Риббентроп начал с рассуждений о различии между национал-социализмом и большевизмом и о том, что в случае поражения Германии русские бомбардировщики появятся над Стокгольмом в течение шести месяцев и что красные расстреляют королевскую семью, включая и самого графа. Он переходил с одного предмета разговора на другой, безостановочно повторяя банальные нацистские штампы, как заезженная пластинка. Наконец Риббентроп заявил, что среди живущих человеком, внесшим самый большой вклад в развитие человечества, был "Адольф Гитлер, несомненно Адольф Гитлер!". Министр замолчал, и Бернадотт выключил секундомер — речь длилась один час и семь минут.
На следующий день, 19 февраля, Шелленберг отвез Бернадотта в санаторий доктора Гебхардта. Постоянные налеты союзников сделали поездку опасной, особенно для графа, страдавшего от гемофилии. Самый малозначительный порез мог стать для него фатальным. По дороге Шелленберг с неожиданной прямотой рассказал, что Кальтенбруннеру нельзя доверять и что Гиммлер слабый человек, которого может убедить любой, кто разговаривает с ним последним.
В Гогенлихене графа представили доктору Гебхардту, который мрачно заметил, что в его больнице находится восемьдесят детей беженцев с восточных земель, которым делали операции по ампутации отмороженных или поврежденных пулями конечностей. Бернадотт предположил, что этот пролог преднамеренно сделан с целью привлечь его на свою сторону. Затем Шелленберг представил его маленькому человеку в зеленой эсэсовской форме без наград, человеку с маленькими холеными руками и тщательно обработанными ногтями Гиммлеру. Бернадотт нашел его любезным, рейхсфюрер даже шутил, когда разговор становился вялотекущим. В его внешности не было ничего дьявольского. Он создавал впечатление человека с живым характером и с некоторой долей сентиментальности, когда упоминалось имя Гитлера.
Других скандинавов озадачивали противоречия в характере Гиммлера. Профессор Дидрик Сейп, ректор университета Осло и самоотверженный норвежский патриот, недавно говорил Бернадотту, что считает Гиммлера "своего рода идеалистом, проявлявшим особую любовь к скандинавским странам".
— Не считаете ли вы, что бессмысленно продолжать войну, если Германия не выиграет ее? — спросил Бернадотт.
— Каждый немец будет сражаться как лев, не оставляя надежды, — ответил Гиммлер.
Ситуация, по его мнению, на фронте была сложной, очень сложной, но не настолько безнадежной.
— На линии Одера нет непосредственной опасности прорыва русских.
Бернадотт сказал, что в Швеции вызывает негодование захват заложников и массовое убийство невинных людей, и когда Гиммлер отверг обвинения, граф привел несколько фактов. По мнению Гиммлера, графа дезинформировали, и он поинтересовался, имеются ли у шведского гостя конкретные предложения.
— Не будет ли лучше, если вы предложите меры по улучшению ситуации? спросил тот.
После некоторого колебания рейхсфюрер сказал:
— Я ничего не могу предложить.
Бернадотт предложил освободить норвежцев и датчан из концентрационных лагерей. Эта скромная просьба повлекла за собой целый поток обвинений против шведов, которые оказались совершенно не понятны графу, но были вызваны страхом Гиммлера.
— Если я решусь согласиться на ваши предложения, то шведские газеты сразу же запестрят заголовками, что Гиммлер, в страхе перед наказанием за совершенные преступления, пытается купить себе свободу.
Однако рейхсфюрер сказал, что может выполнить просьбу Бернадотта, если Швеция и союзники заверят его, что прекратят диверсии в Норвегии.
— Об этом даже и речи не может быть, — ответил граф и сменил тему разговора. — Шведский Красный Крест стремится получить ваше разрешение работать в концентрационных лагерях, особенно в тех, где интернированы норвежцы и датчане.
— Это может быть очень полезным, и я не вижу причины, по которой такое разрешение не может быть дано, — ответил Гиммлер.
Граф уже привык к быстрым переменам в поведении Гиммлера и попросил сделать еще несколько уступок, которые тут же были сделаны. Воодушевленный, Бернадотт спросил, можно ли шведкам, вышедшим замуж за немцев, вернуться на родину.
— Я не склонен посылать немецких детей в Швецию, — сказал, нахмурившись, Гиммлер. — Там их воспитают в духе ненависти к своей родине, а другие дети будут плевать в них из-за того, что их отцы немцы.
Граф заметил на это, что отцы должны радоваться, зная, что их дети находятся в безопасном месте.
— Их отцы, я не сомневаюсь, предпочтут, чтобы они росли в хижинах, чем в замках в такой враждебно настроенной стране, как Швеция, — резко возразил Гиммлер, но согласился сделать все возможное.