Последний бой КГБ
Шрифт:
– Как вы отреагировали на это?
– Я их устыдил, сказал: «Если бы я был на вашем месте, мне бы и в голову не пришло к вам с этим обращаться». Вообще это же деликатный момент: надо сначала человека изучить, посмотреть, в чем его слабые места, а не делать такое нахальное предложение: не будешь ли ты на нас работать? Я помню, в 1960-е годы на Ближнем Востоке американцы частенько действовали нагло. За это один из них получил в баре от нашего сотрудника пивной кружкой в лоб. У него даже шрам сохранился, и он потом рассказывал об этом эпизоде, когда выступал с лекциями в ЦРУ.
– Институт востоковедения был трудным вузом. Чем запомнилась учеба?
– Я иногда хвастаю, особенно перед внуками, что за шесть лет учебы у меня не было
– Какой был самый любимый предмет?
– Я любил заниматься урду и особенно увлекался английским. Книги на иностранном языке в Москве найти было невозможно, а в институте я пользовался хорошей библиотекой. Поэтому в основном помню преподавателей языков: Лидию Борисовну Кибиркштис, Серафиму Кузьминичну Городникову и Антонину Александровну Давидову, учивших нас урду, а также преподавателя английского Нину Петровну Богданову. Учебников урду тогда не было, только урду-русский словарь, и мы учились на рукописных материалах, составленных преподавателями. У нас не было носителей языка, был лишь Джек Бенгалович Литтон, но он преподавал бенгальский.
– Диспуты политические были? Особенно после XX съезда партии и разоблачения культа личности?
– В марте 53-го года, когда умер Сталин, мы учились на первом курсе. Его смерть была трагедией, люди горевали, но для молодежи это горе было мимолетным. Помню дебаты: а что же будет дальше? Несколько человек, в том числе и я, пошли на похороны, но колонны, в которые мы хотели влиться, были настолько плотно организованы, что нас просто отбрасывали. У Петровских ворот было столпотворение, а выше, на Трубной, давка была смертельная: какие-то умники догадались поставить военные грузовики на спуске с Рождественского бульвара и, поскольку народу было невероятно много, задавили насмерть несколько десятков людей. До сих пор в памяти стоит Тверской бульвар, поворот на Цветной бульвар, где вся мостовая усеяна калошами.
– Сейчас все уже забыли о калошах… А ваших там не осталось?
– Нет, нас просто помяли и выкинули из толпы. А калоши тогда носили все. Потому что Москва, особенно окраины – а я жил на окраине, в Марьиной Роще, – были грязными.
– И бандитскими. Был риск свернуть на скользкую дорожку?
– Исключено. У меня была очень большая и добропорядочная семья, в которой царила нормальная атмосфера. Все работали. В дворовой компании у меня тоже были нормальные ребята, да и в институте хорошие товарищи. Один из них, как и я, очень любил читать, а у него в семье сохранились книги, изданные в начале века, ими он со мной охотно делился. В начале 50-х годов чтение писателей, которых мы сейчас хорошо знаем, – Бальмонта, Белого, Сологуба, Гиппиус, Мережковского, Андреева, Северянина, – не очень поощрялось. Для меня их творчество стало настоящим открытием. Это была постоянная тема для обсуждения – кто что прочитал.
– А с Евгением Максимовичем Примаковым вы учились?
– Он уже к тому времени окончил институт, но память о нем оставалась.
– Спустя много лет он принимал у вас дела в качестве следующего начальника внешней разведки.
– Да, и у меня с ним прекрасные отношения, я его очень ценю. По-моему, и он ко мне хорошо относится. Специальных встреч у меня с ним не было. Наверное, одна беседа состоялась, когда я уходил с должности в 1991 году, а он в нее вступал. Разговор был в основном о «золоте партии», тогда это всех волновало. Я откровенно изложил то, что мне было по этому поводу известно. К «золоту партии», если оно вообще существовало, в чем я сомневаюсь, разведка никакого отношения не имела. Хотя нас использовали для передачи средств зарубежным компартиям.
– Вы пришли в разведку в период хрущевской оттепели, когда вышел «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.
– На меня большее впечатление произвело появление в 1967 году булгаковских «Мастера и Маргариты», потом «Белой гвардии», «Театрального романа» – великолепная литература!
– В 60-х в разведке появились другие люди – ваше поколение, которое любило «непоощрявшуюся» литературу.
– Почему? Я работал с людьми, которые были в разведке с 40 – 50-х годов, они не производили впечатления зашоренных. Мой начальник, резидент в Пакистане, держал на столе Библию. Все это знали, он не скрывал, и никаких неприятностей у него не было. Это был очень разумный человек, хорошо подготовленный в оперативном плане, безупречный в житейском отношении, разговаривать с ним было интересно на любую тему. Офицеры разведки всегда были людьми разносторонними, со своими увлечениями, много среди них было художников.
– Вы помните, как начинали?
– Впервые в качестве разведчика я приехал в Пакистан, где уже был в первой командировке от МИДа. Меня определили во внутриполитическую группу. Разведчик несет двойную нагрузку: работает и по посольству, и свою работу делает. Я, как обычный дипломат, писал справки, характеристики политических деятелей, привлекался к переводам бесед посла М.В. Дегтяря. Кстати, никогда от этого не отказывался и с удовольствием это делал. (До сих пор горжусь тем, что характеристика президента Аюбхана была доложена первому замминистра В.В. Кузнецову, который наложил на нее резолюцию: автора поощрить!) А после работы, может даже до утра, приходилось работать на разведку. Некоторые ныли: мол, слишком большая нагрузка. Хотя на моей памяти никто от нее не сломался, просто нужно быть организованным, внутренне дисциплинированным человеком и стремиться делать дело, а не кино иностранное смотреть да виски с содовой пить под пальмой.
– Кстати, считается, что разведчики должны уметь пить, не пьянея, чтобы, так сказать, перепить собеседника.
– Я всегда очень неодобрительно относился к выпивке, которая связана с работой. Может, в Европе немного по-другому, но Пакистан и Индия – своеобразные страны. Когда я там работал, я абсолютно исключал спиртное. Это не подспорье, а помеха в работе, ужасная глупость! Бывали случаи, когда во время вербовочной беседы наши сотрудники напаивали собеседника. Что он может испытать наутро? Ненависть к тем, кто довел его до такого состояния, и крайнее отвращение к самому себе. На этом часто заканчивается всякое сотрудничество. Поэтому утверждение, что в нашем деле без этого не обойтись, – это легенда, придуманная пьющими людьми для оправдания собственного пьянства.
– Самая большая трудность в работе разведчика?
– Приобрести источник, говоря нашим языком, завербовать агента. Привести человека к сотрудничеству. Человек «разрабатывается», изучается, его «привязывают» на идейной или на денежной основе.
– Сколько у вас было источников за всю карьеру?
– Иностранцев – шесть. Необходимое условие для нормальной длительной работы с человеком – это, конечно, личная симпатия и взаимное доверие. Трудность также в том, как создать условия для продолжения контакта с ним. Ведь за рубежом каждый советский человек с диппаспортом автоматически подозревался в принадлежности к разведке. Значит, надо было так организовывать встречи, чтобы они не фиксировались. В Азии сделать это сложно. Вот в Европе в любом городе масса кофеен, пабов. Кому интересно знать, о чем разговаривают два белых человека? А в местах, где я работал – таких, как Карачи, Равалпинди, Дели, Тегеран, – приходилось исхитряться.