Последний бой - он трудный самый
Шрифт:
Упавшего уже не было видно, но дым перемещался вдоль набережной. По-видимому, у раненого нашлись еще силы, он полз, расширяя дымовую завесу!
В этот момент все остальные выбежали из развалин и, рассредоточиваясь веером, бросились по набережной к заранее определенным местам.
Вот слева мелькнула кирзовка Маслова, он добежал до парапета и лихорадочно чиркал спичками. Снаряд ударил в верхнюю кромку парапета, взрыв закрыл смельчака, но там уже встал новый густой столб дыма: шашка разгорелась!
А там, где должен быть Зияков, клубы
Петляя по набережной, словно пританцовывая среди переплетающихся пулевых трасс, бежит Блюм. Смертельная кадриль. Солдат высоко подпрыгивает и валится на бок. Убит? Нет. Он пружинно вскакивает и снова бежит. Когда упал, поток пуль, направленных к нему, на мгновение прервался: зачем стрелять в убитого? А ему только это и нужно. Загорелась, задымила и его шашка.
— Молодчина! — Артиллерийский капитан восхищенно стукает ладонью по балке. — Ловко сделано. Как в балете! И жив ведь, чертяка. Ну и ну! Посмотрите в стереотрубу, лучше видно!
— Что тут, спектакль? Лучше огонь усильте, капитан! — Я еще под впечатлением гибели Зиякова, да и у остальных мало шансов выжить, а тут...
— Есть! Извините, товарищ гвардии подполковник. — Капитан краснеет, хватает телефонную трубку.
«Грубо я его осадил», — проносится в голове. Что он плохого сделал? Грубость за мной водится. Это я признаю. Хотя сам, между прочим, не переношу, если это относится ко мне. И все-таки, бывает, срываюсь... А грубить младшему — все равно, что бить ребенка: подчиненные в армии от грубостей начальников не защищены... Но времени для раздумий сейчас нет.
На набережной все идет, как намечено.
В поле зрения моего бинокля щуплая фигурка комсорга автоматчиков Пайзанского. Он бежит налегке, почему-то без вещевого мешка. Его худое тело словно штопором ввинчивается в воздух. Тоже свой, солдатский расчет: трассы прицельных пулеметных очередей скрещиваются уже позади. И бежит Пайзанский по прямой, выгадывает расстояние и время. Правильно! У каждого солдата на поле боя свой маневр. Только где его дымовые шашки? Секрет раскрылся, когда комсорг уже был под парапетом. Мы увидели, как по брусчатке к нему через набережную стал двигаться привязанный кабелем вещевой мешок. Молодец! Как умно придумал, мешок ведь весил не меньше пуда. А бежать налегке куда легче.
* * *
Облегченно вздыхаю. Отдельные дымы, поставленные добровольцами на своих участочках набережной, разрастаясь, быстро сливаются в плотный, непрозрачный шлейф. Сквозь мутную темень красно-желтым бисером пробиваются пунктирчики трассирующих пуль, там багрово вспыхивают разрывы. Но теперь фашисты стреляют уже наугад, неприцельно.
Дым закрыл набережную Ландвер-канала и все, что там находилось.
Вдруг я почувствовал, что на улице знобко.
Отсюда, с НП, эта промозглая, окутанная дымом часть Берлина походила на кладбище, на стенах безжизненных разрушенных домов, как на могильных надгробиях, было написано громадными готическими буквами: «Берлин был
— Что, товарищ гвардии подполковник, нервничаете? — участливо спросил капитан. — Все будет хорошо. Вон как задымили. Золотые у вас солдаты. Многим они жизнь спасут в этом бою!
Зазуммерил полевой телефон. В наушнике — баритон начальника штаба полка майора Русанова:
— Пора и нам, товарищ подполковник! Можно подавать команду? Вы слышите меня? Алло!
— Подождите минутку.
Я снова повел биноклем по низу дымовой завесы: дым шел монолитным валом. В плотной, чернильной темени завесы перед каналом только в одном месте еще был просвет.
— Пора. Уже дым накатывается и на нас, это опасно. Подавайте сигнал к штурму!
Дым был защитой для нас, но мог и помешать. Танки и автоматчики, повернув на Гнейзенау-уфер, словно нырнули в мутную мглу.
Обзор механика-водителя танка ограничен. Для наблюдения у него только узкая щель триплекса. А тут еще густой дым...
— Адъютант! Передайте всем танкам: разрешаю открыть командирские люки... Запросите, как теперь видимость?
— Передают: ничего не видно. Идут по зрительной памяти, по ориентирам. Мостов не видно.
— Алло! Русанов! Слышите меня?
— Слушаю вас!
— Передайте приказ старшему лейтенанту Степину: выдвинуть автоматчиков впереди танков. От десанта с каждого танка пусть спешат по одному автоматчику. И пусть идет впереди машины, ведет ее.
— Солдаты же могут попасть под гусеницы!
— Действовать осторожно. Танкистов предупредите. Циркулярно передайте.
— Есть! Я приказал к мостам выдвинуть разведывательные дозоры. — Фонарики у разведчиков есть?
— Да. Они будут встречать танки и направлять на мосты.
— Тогда включите в дозоры еще и саперов с противотанковыми минами! Пусть берут немецкие «тарелки», они компактнее.
— Для чего?
— Мины? А если немецкие танки или самоходки появятся? В этом дыму все может быть. Тогда и мины пригодятся.
— Ясно, будет выполнено. Где ваш НП будет?
— Пока здесь. Отсюда хоть и немного, но видно. Как считаешь?
— Как прикажете. Пожалуй, пока стоит завеса, так лучше.
В дымовую завесу вошли танки, и она будто обрела «голос». Казалось, по набережной, глухо рыча, ползет огромный, косматый дракон. В его черной утробе взревывали танковые дизели. Тембр всех звуков боя стал необычным, приглушенным.
Снова открыли сосредоточенный огонь шестиствольные минометы противника. Несколько тяжелых мин ударили в дом. Чердак закачался, но устоял.
— Нельзя ли их подавить? — спросил я подполковника-артиллериста.
— Для контрбатарейной борьбы у нас нет ни средств, ни времени. Не обращайте внимания. Скоро им будет капут. — Подполковник зло выругался, потом спросил: — Танки пошли, можно открывать огонь по Белле-Аллиансе-плац?
— Танки и автоматчики выйдут к мостам, тогда!
— Хорошо. У нас все готово, не подведем.