Последний бросок на запад
Шрифт:
— Но пока ты жив, — возразил Дарко. — Радуйся, а там — что Бог даст. Все может измениться…
— Что может измениться? Мне тут такие зверства приписали, какие и в страшном сне не приснятся. И приговор был ясно произнесен: расстрел. Так что я уже не жилец на этом свете…
— Откуда ты знаешь, что с тобой произойдет завтра? Разве ты имеешь дар видеть будущее? Один Бог знает, какие события будут потом. Надо молиться и просить у всех святых чуда. Может быть, сама Богородица смилостивится и вызволит тебя отсюда.
— Как же, делать ей больше нечего…
Старый серб пододвинул пленнику мятую алюминиевую миску, полную какого-то варева.
— Что это такое? — спросил Емельянов, подозрительно глядя на коричневую жижицу, в которой плавали маленькие кружки жира.
— Это чорба. Ешь. Вот хлеб, возьми.
Дима с величайшей осторожностью поднес ко рту ложку. На вкус эта жирная масса оказалась еще более отвратительной, чем на вид. Но выбирать не приходилось. Посмотрев на Дарко и Петко, которые с явным удовольствием уплетали похлебку, Емельянов последовал их примеру, стараясь при этом не подавать вида, насколько ему это не нравится.
— Ух! — сказал он, отдавая старику пустую миску. — Всяким меня кормили, но такой гадостью — никогда.
— Нельзя так говорить на то, что тебе дал Бог, — недовольно пробормотал Дарко.
— Ага, Бог. Руками хорватов.
— Ну и что? Господь для достижения своих целей использует даже не верных ему людей!
— Ну, все может быть… — сказал Емельянов, не считая нужным спорить. И перевернувшись на бок, заснул.
Следующие трое суток прошли точно так же: два раза в день охранник открывал дверь и приносил еду. Емельянова никуда больше не вызывали, поэтому он большую часть времени спал. Да и при всем своем желании он больше ничего делать все равно не смог бы — бедро продолжало отзываться острой болью при каждом движении. Но через три дня рана начала заживать. Молодой и крепкий организм Емельянова свалить было не так-то просто. Еще через день он довольно уверенно передвигался по камере, опираясь о плечо Петко, который, словно старательная сиделка, ухаживал за ним все это время.
В благодарность за это Емельянов рассказывал ему истории из волонтерской жизни, которые тот слушал, раскрыв от внимания рот. Дарко тоже с удовольствием принимал участие в этих разговорах.
— Это только подумать! — говорил старик. — Россия отказалась нам, православным, помогать. Бросила на произвол судьбы, а вот честный православный люд не оставил в беде, выручает, убивая этих нехристей… Я слышал, есть даже отряды, целиком созданные из русских добровольцев. Должен сказать, что ваше правительство — проститутки! А еще в церковь ходит этот Ельцин…
Емельянов предпочитал не затрагивать политическую сторону конфликта, поскольку в глубине души был не совсем уверен, кто из воюющих сторон прав, а кто виноват. Более того, у него возникало такое ощущение, что правых здесь нет вообще… Поэтому он больше рассказывал какие-нибудь забавные истории из своей жизни, чем о боях и сражениях…
Через день в камеру пришло пополнение. К большому удивлению, новенький оказался хорватом. И не просто хорватом, а офицером, капитаном.
Среднего роста, плотный, неулыбчивый.
На войне, а особенно на такой странной, как эта, все меняется с калейдоскопической быстротой: сегодня ты — начальник, а завтра… А завтра вполне можешь оказаться в одной камере с пленными сербами и русским наемником, приговоренным к смертной казни.
Это был не кто иной, как бывший капитан контрразведки Мирослав Новак.
Емельянов даже глазам своим не поверил, когда увидел, кого втолкнули в камеру.
Неужели?
Дима припомнил, как он в мыслях расправлялся с этим человеком, допрашивавшим его, но тут же отмел эти планы в сторону — не то время, не то место.
Он встал и подошел к Новаку.
— Господин капитан решил почтить нас своим присутствием?
Лицо бывшего контрразведчика побелело, но он промолчал.
— Господин капитан так горд, что не желает с нами разговаривать? Как же, как же, понимаю — где уж нам равняться с вами…
Новак по-прежнему молчал.
В разговор вмешался Дарко:
— Мы все в одном положении, Дмитрий. Разборки будете устраивать, если удастся выбраться отсюда.
— Ладно, — неожиданно легко согласился Емельянов, и уже обращаясь к Новаку, спросил: — За что ты сюда загремел?
— Ни за что, — буркнул тот.
— Не хочешь — не отвечай. Потом ответишь — времени у. нас много.
Новак отрицательно покачал головой.
— Времени нет совсем. Разве что завещание написать.
— Это откуда же такие сведения? — поинтересовался Емельянов.
— От верблюда. Завтра или послезавтра расстрел.
— Расстрел кого — меня или тебя?
— И тебя, и меня. И если тебя это интересует — расстреливать будет твой друг Чернышев.
— Что?!
— Ничего. Я сам предлагал его кандидатуру Янтоличу. Так что готовься.
Стало быть, Вадим приведет приговор в исполнение. Ясно — надо доказать свою лояльность по отношению к новым хозяевам…
— Сука-а-а… — прошипел Дима.
Емельянов не стал дальше продолжать беседу и вернулся в свой угол камеры.
Полученная информация как-то не укладываясь в голове — Чернышев будет в него стрелять? Вот это сука!
Ну ладно, бросил во время боя. Там действительно трудно разобраться что к чему. Ну ладно, приволок сюда, чтобы авторитет заработать. С определенной точки зрения это даже можно понять.
Понять, но не простить.
Но расстрелять! Завтра?!.
Глава 9
— Вот подонки, — морщась, сказал Андрей Горожанко, делая сложные манипуляции бритвой возле осколка зеркала, прикрепленного к обрубку телефонного столба рядом с колодцем. Его лицо никак не могло целиком отразиться в маленьком осколке, поэтому он часто промахивался и на щеках уже виднелось несколько порезов.
Месяц назад Андрей был обменян хорватами на польского наемника, попавшего в плен к сербам.