Последний человек
Шрифт:
Она распахнула окно, выходившее в дворцовый сад. Ночная тьма уже боролась там со светом; небо на востоке покрылось золотыми и розовыми полосами; догорала последняя звезда. Утренний ветерок пронесся над растениями, влажными от росы, и впорхнул в душную комнату. «Все идет своим чередом, — думала Пердита. — Все сущее расцветает, увядает и гибнет. Когда усталый день загоняет своих коней в их стойла на западе, небесный огонь поднимается привычным путем с востока. Так заходят они и восходят над холмом небес. Когда открывает глаза день, пробуждаются птицы, цветы, травы и свежий ветерок; встает солнце и величественно подымается в небеса. Все идет своим чередом, изменяется и умирает — все, кроме горя в моем сердце. Да, все течет и меняется. Так чему же дивиться, если и любовь прошла свой путь к закату и владыка моей жизни переменился ко мне? Мы называем светила неподвижными, а между тем они движутся по небесному своду; взглянув снова туда, куда я глядела
Глава десятая
Так печальны и смутны были мысли бедной сестры моей, когда она убедилась в неверности Раймонда. Как все достоинства ее, так и недостатки способствовали тому, что удар, нанесенный ей, был неисцелим. Привязанность Пердиты ко мне — ее брату, к Адриану и Айдрис отступали перед главной ее любовью. Даже ее материнские чувства во многом питались тем, что в ребенке она находила сходство с Раймондом. В детстве она была нелюдимой, но любовь смягчила неровности ее характера; брак с Раймондом помог расцвести ее талантам и чувствам. Когда ее любовь оказалась обманутой, Пердита отчасти вернулась к тому, чем была прежде. Врожденная болезненная гордость, забытая, пока длился блаженный сон ее счастья, пробудилась вновь и жалила ее в сердце; теперешнее унижение усиливало действие яда. Пердита высоко вознеслась в собственных глазах, когда снискала любовь Раймонда. Чего же стоила она теперь, когда он предпочел ей другую? Она гордилась тем, что завоевала его и долго удерживала; но ныне его завоевала другая, и от гордого ликования остались погасшие угли.
В нашем уединении мы долго не знали о ее беде. Вскоре после празднества Пердита прислала за своим ребенком, а потом словно позабыла о нас. Адриан, однажды навестив их, заметил в ней перемену, но не понял, насколько она переменилась и почему. На людях супруги по-прежнему появлялись вместе и жили под одной крышей. Раймонд был, как всегда, учтив, и лишь временами высокомерие или внезапная резкость в поведении удивляли его кроткого друга. Ничто, казалось, не омрачало его чело, но губы кривились презрительно, а голос звучал резко. Пердита была полна внимания к желаниям своего повелителя, но оставалась молчаливой и очень печальной. Она похудела и побледнела, и глаза ее часто наполнялись слезами. Иногда ее взгляд, брошенный на Раймонда, как бы спрашивал: «Неужели у нас дошло до этого?» Иногда лицо ее выражало готовность, несмотря ни на что, делать все возможное, лишь бы он был счастлив. Но Адриан плохо умел читать на ее лице и мог ошибаться. Клара постоянно была возле матери, и казалось, что той больше всего нравится сидеть где-нибудь в укромном уголке и молча держать свое дитя за руку. Однако Адриан не догадывался об истине; он усиленно звал супругов посетить нас в Виндзоре, и они обещали приехать через месяц.
Тогда наступил уже май, и весна одела лесные деревья листвою, а тропинки украсила множеством цветов. Пердита приехала с дочерью; скоро будет и Раймонд, сказала она, однако его еще задерживают дела. После рассказов Адриана я ожидал увидеть ее печальной; но она, напротив, была необычайно оживлена; правда, похудела, глаза несколько запали, как и щеки, хотя они и пылали ярким румянцем. Она радовалась свиданию с нами, ласкала наших детей, удивлялась, как они выросли и развились; Клара также была рада увидеться со своим маленьким другом Альфредом; затевались детские игры, в которых участвовала и Пердита. Ее оживление сообщилось и нам, и, когда мы все веселились на террасе замка, трудно было бы найти более счастливую и беззаботную компанию.
— Здесь лучше, мама, — сказала Клара, — чем в гадком Лондоне. Там ты часто плачешь и никогда не смеешься, как сейчас.
— Замолчи, глупышка, — ответила ее мать, — и запомни: кто упомянет Лондон, с тем мы не станем разговаривать целый час97.
Вскоре приехал и Раймонд. Он не присоединился, как обычно, к нашему веселому обществу. Он говорил только с Адрианом и со мною; мы как бы обособились, и вскоре с детьми остались только Айдрис и Пердита. Раймонд рассказал о новых постройках и о своих планах по улучшению учебных заведений для бедных; как обычно, между ним и Адрианом начался спор, и время пролетело незаметно.
Вечером мы собрались вновь; Пердита непременно захотела музицировать. Она сказала, что желает показать свои успехи; с самого переезда в Лондон она занималась музыкой; голос ее был не сильным, но очень приятным.
Она выбирала одни лишь веселые мотивы; перебрала все оперы Моцарта, чтобы найти самые жизнерадостные из его мелодий. Помимо других достоинств, Моцартова музыка более всякой другой кажется исходящей из сердца; вы сами
— Хотя бы раз, — воскликнула она, — хотя бы раз, милый брат, на твоей груди несчастная Пердита выплачет свое горе. Я приказала себе молчать о нем и вот уже много месяцев выполняю этот приказ. Мне и сейчас не надо бы плакать, тем более выражать свое горе в словах. И я не стану говорить! Тебе достаточно узнать, что я несчастна, что узорный покров жизни разорван100, что я навсегда погружена во мрак, что сестрой мне стала печаль, а подругой — вечная жалоба!
Я попытался утешить ее; ни о чем не спрашивая, я ласкал ее и уверял в своей горячей привязанности и в самом глубоком сочувствии.
— Твои ласковые слова, — воскликнула она, — я слушаю точно звуки забытой музыки, когда-то дорогой мне. Но они не могут успокоить или утешить меня. Милый Лайонел, ты не можешь себе представить все, что я вытерпела за эти долгие месяцы. Я читала о древних плакальщиках, которые надевали власяницу, посыпали голову прахом, ели хлеб пополам с золою и селились на скалистых вершинах гор, громко укоряя в своих несчастьях небо и землю. Как хорошо было бы горевать именно так! Каждый день выдумывать все новые сумасбродства, окружать себя всеми принадлежностями скорби, всем реквизитом отчаяния! Увы! Я вынуждена скрывать сжигающее меня горе. Я должна носить сияющую маску лжи, чтобы прятать свои страдания от глаз толпы, должна притворно улыбаться. Даже наедине с собой я не смею думать о том, что погибла, иначе я сойду с ума.
Слезы и волнение моей бедной сестры не позволяли ей вернуться в покинутый нами кружок; я уговорил ее проехаться со мной по парку; за это время я убедил ее доверить мне свое горе, полагая, что это облегчит ее, и уверенный, что, если есть от него средство, мы его найдем.
Со времени юбилейного торжества прошло несколько недель, а Пердита все еще не могла успокоиться и собраться с мыслями. Иногда она упрекала себя, зачем столь тяжело переживает то, что многим показалось бы пустяком; но доводы разума не помогали ей. Не зная правды о побуждениях и действиях Раймонда, она представляла себе их хуже, чем они были на деле. Он редко бывал во дворце и лишь тогда, когда был уверен, что государственные дела не позволят ему остаться наедине с Пердитой. Они почти не говорили друг с другом, избегали объяснений, и каждый из них боялся того, что может сказать другой. Но внезапно поведение Раймонда изменилось. Казалось, он ищет случая обрести прежнюю близость с моей сестрой. Любовь к ней вернулась; он не мог позабыть, как был ей предан, как сделал ее хранительницей всех своих мыслей и чувств. Раймонду, видимо, мешал стыд, но он явно желал возобновить прежние отношения доверия и любви. Пердита, когда достаточно оправилась, составила свой план и намеревалась следовать ему. Попытки вернуть прежнюю любовь она встретила ласково; она не избегала общества Раймонда, но преградила путь и к былой близости, и к мучительному объяснению. Преодолеть эту преграду Раймонду мешали и гордость и стыд. Он начал проявлять раздражение, и Пердита поняла, что вести себя так далее ей нельзя. Следовало объясниться. Но заговорить она была не силах и написала:
Умоляю тебя терпеливо прочесть это письмо. В нем не будет упреков. Упреки бесполезны. В чем бы стала я тебя упрекать?
Позволь мне объяснить мои чувства; без этого мы оба будем блуждать во тьме, не понимая друг друга, и сойдем с пути, на котором хотя бы одному из нас удастся избрать иную жизнь, нежели та, какую ведем мы оба последние несколько недель.
Я любила тебя — и люблю. Не гнев и не гордость диктуют мне эти строки, но чувство более глубокое и неизменное. Моя любовь ранена, и исцелить ее невозможно. Оставь же тщетные попытки, если именно к этому они ведут. Прощение! Возврат к прежнему! Пустые слова! Я прощаю боль, * которую испытываю, но прежний путь нам не дано пройти снова.