Последний дар любви
Шрифт:
Настороженность постепенно исчезла с лиц. Даже девушки, которые ждали новой очередной выходки, заулыбались. Катя очень хорошо читала стихи. К тому же она была такая красивая! Не просто хорошенькая, как ее сестра Маша, а по-настоящему красивая. Яркие карие глаза, которые ее заставляли почаще опускать, потому что слишком уж они были выразительными, чудесная темно-русая коса, ладная фигурка… За красоту ей многое прощалось – даже иногда против воли начальницы, инспектрисы и классной дамы.
Мадемуазель Базяева подумала, что поступила очень умно, упомянув императора. Катя Долгорукая была перед ним в долгу и прекрасно помнила об этом!
А император считал себя в долгу перед этой семьей.
С тех пор как он написал указ об освобождении крестьян, его отнюдь не только благословляли. Еще и проклинали! Очень многие богатые помещики лишились доходов, были покинуты своими крестьянами и оказались на грани разорения. В их числе оказался и Михаил Михайлович Долгорукий. Ранее семья жила чрезмерно широко. Тепловка была несколько раз описана кредиторами, и, только заложив, а потом и продав фамильные бриллианты и золото, Долгоруковы смогли уплатить проценты и спасти имение от публичных торгов с молотка. И тут неожиданно в доме вспыхнул пожар. Подожгли дом крестьяне… на радостях, что стали свободны от барина. Долгоруков не был жесток с ними, но как-то следовало отпраздновать свободу! Все имущество сгорело.
Сам князь Михаил Михайлович находился в совершенной прострации и слег в постель от беспрестанных сердечных приступов. И тут вдруг княгиню Веру Николаевну словно осенило свыше. Она написала Александру о постигших их несчастьях, и царь велел определить четверых мальчиков в петербургские кадетские корпуса, а Катеньку и Машеньку в Смольный. Кроме того, Александр дал указание банкам приостановить опись последнего имущества. Семья была спасена от окончательного разорения.
Однако здоровье князя Долгорукова было настолько подорвано, что он вскоре умер. Вера Николаевна переехала в Петербург и, сняв скромную маленькую квартирку, жила от воскресенья до воскресенья, когда к ней могли прибегать сыновья. Иногда она навещала дочерей. Маша прилежно училась и мечтала попасть при выпуске на мраморную доску первой в своем классе. Катя была иная. Славилась своеволием и училась неблестяще – не скатывалась до самых плохих оценок отнюдь не из-за стараний, а благодаря врожденным способностям. Но она менялась как по волшебству в те дни, когда в Смольный приезжал император.
С тех пор как Екатерина Вторая основала институт благородных девиц, подражая Сен-Сирскому институту, некогда созданному мадам де Ментенон, фавориткой и морганатической супругой французского короля Людовика Четырнадцатого, это было очень популярное и уважаемое учебное заведение. Оно всегда находилось под особым покровительством царской семьи, поэтому никого не удивляло, что государь Александр Николаевич бывает здесь и осыпает институт своими милостями. Он заходил в классы и лазареты, присутствовал на балах. Каждый визит его сопровождался роскошным обедом и многочисленными подарками, но не этого ждала от него Катя…
Вечерами, накануне государевых приездов, она боролась со сном, выжидая, пока заснут соседки по дортуару. А потом тихо выскальзывала в ночной сорочке, накинув маленькую пелеринку, которой воспитанницы днем прикрывали плечи – ведь их платья были очень декольте.
Путь ее лежал по пустым коридорам в рекреационный зал.
Катю била дрожь – и не только от холода. Ей было страшно… а вдруг встретится призрак замурованной монахини?
Институтки боялись покойников и привидений, а про старинные здания Смольного монастыря много чего рассказывали! И «черные женщины» там бродили, и «белые дамы», и какая-то несчастная монахиня… Каждый вечер в дортуарах начинались волнующие и пугающие разговоры о привидениях. Мастерицы рассказывать говорили с необыкновенным увлечением, меняли голос, вытаращивали глаза, в самых поразительных местах хватали за руку слушательниц, которые с визгом разбегались в разные стороны, но, поуспокоясь немного, трусихи возвращались и с жадностью дослушивали страшный рассказ. Особенно упивались такой ерундой глупенькие кофульки [14] , но даже и старшим девицам было жутковато.
14
Так в Смольном институте называли воспитанниц младших классов из-за того, что они носили платья кофейного цвета. Ученицы средних классов – зеленые, а выпускницы – белые.
Лунный свет, вливаясь в огромные окна, лежал на паркете голубоватыми бледными прямоугольниками. Катя быстро перебирала замерзшими ногами: холод пронизывал даже через знаменитые носки мадемуазель Базяевой.
Но вот рекреационный зал.
Дверь открылась без скрипа. Катя замерла в дверях, глядя на портрет императора, изображенного во весь рост, в мундире, с треуголкой в руках. В лунных лучах, пронизанных пылинками, а оттого живых, шевелящихся, казалось, что это стоит человек, неведомой силой вознесенный в высоту. Для Кати в этом не было ничего странного – она искренне считала его небожителем, который ходит над землей, ее не касаясь. Полумрак гасил краски, но Катя столько раз смотрела на портрет днем, что могла описать его даже не глядя.
Александр Николаевич был изображен в синем общегенеральском мундире, с красными воротником и манжетами, расшитыми золотыми дубовыми листьями. Тусклым золотом отливали эполеты и шнуры аксельбанта. Мундир перехвачен в талии серым поясом, через плечо перекинута голубая муаровая лента ордена святого Андрея Первозванного. На груди еще несколько орденов и звезд. Сначала Катя в них не разбиралась, но как-то раз навестить ее приходил старший брат, и он разъяснил, что справа изображена Андреевская звезда, под нею звезда ордена святого Владимира I степени, в центре знак отличия «За беспорочную службу в офицерских чинах за XX лет», выше под воротником – крест ордена Святого Георгия IV степени, на колодке знак ордена «Военных заслуг», который вручил герцог Вюртенбергский, знак ордена «Филиппа Великодушного из Гессен-Дармштадта и знак «За XXV лет службы в офицерских чинах», коего Александра удостоил прусский король.
Катя со своей прекрасной памятью запомнила эти многотрудные названия сразу.
Александр Николаевич был изображен таким, каким был во время русско-турецкой войны, еще при жизни императора Николая Павловича, а оттого на нем были не императорские, а золотые свитские эполеты с именными вензелями императора Николая Первого. В большой бальной зале висел другой портрет, более парадный, написанный не более года назад, но Кате нравился именно этот. Примерно таким выглядел Александр, когда приезжал к ним в Тепловку…
Она приблизилась к портрету, вглядываясь в еще молодое, красивое лицо, окаймленное бакенбардами. Изящно загнутые усы придавали лицу задорное выражение, хотя глаза смотрели куда-то в сторону приветливо, но сдержанно. Катя обходила портрет, стараясь встать так, чтобы заглянуть в эти глаза, но никак не могла. Иногда это ее всерьез злило – ну почему он не смотрит?! И еще эти два кольца, которые очень старательно изобразил художник на его правой руке…
На безымянном пальце, конечно, обручальное. На мизинце – очень тонкое и маленькое, словно снятое с девичьего пальца. Наверное, это кольцо подарила ему невеста. Катя тяжело вздохнула. Или еще какая-нибудь женщина… Ее губы ревниво сжались. Нет, вряд ли он стал бы носить чей-то подарок так явно, все-таки государь и женатый человек.
Лучше она будет считать это подарком жены. Так немного легче, хотя…
– А ты что, хочешь, чтобы он женился на тебе? – укоряющее шепнула она себе, как делала это с тех пор, когда гуляла с императором рука об руку по аллеям волшебных садов Тепловки. Почему-то ей и в голову не пришло, что у всякого императора есть императрица. Ну, для десятилетней девочки это простительно, но с тех пор минуло семь лет… она повзрослела, но от полудетской, смешной ревности не избавилась.
Катя разжала кулачок и расправила записку, которую приготовила вчера.