Последний дар любви
Шрифт:
«Дуся царь, пожалуйста, не забудь завтра посмотреть на меня и о чем-нибудь меня спросить. И не забудь улыбнуться мне и попрощаться со мной, а то в прошлый раз с Машкой ты простился, а со мной нет. Обожающая тебя Е.Д.».
Она снова сложила записку, и свернув ее тугим жгутиком, размахнулась – и забросила, стараясь попасть за портрет. Попала, но записка вывалилась на пол. Катя терпеливо вздохнула. Раньше кидать приходилось раз по десять, пока записка попадала на выступ стены, находившийся за картиной. Теперь она приноровилась и редко не попадала с одного или двух раз.
Однако сейчас она слишком волновалась. Почему-то впервые подумала о том, что случится, если начальнице Смольного, госпоже Леонтьевой, вдруг придет в голову поменять портрет государя. Все записки выпадут. И все прочтут, как некая Е.Д. годами молит и просит «дусю царя» помочь ей сдать экзамены, не ошибиться в контрольной по математике, выучить неправильные глаголы, запомнить стихотворение, а главное, приезжать почаще в Смольный и поглядывать – хоть иногда! – на нее, эту самую Е.Д. А вдруг догадаются, кто это? Хотя воспитанниц с такими инициалами в институте немало. Но если сличить почерки…
Да и ладно, что такого? Все кого-нибудь обожают!
Ох, в самом деле, ну кого только не обожали в институтах, скучая по истинной любви, которая уже должна была расцветать в сердцах барышень, но они были лишены общества молодых и красивых мужчин, а потому обожали кого придется: учителей, священников, дьяконов, привратников… а младшие девочки обожали даже старших воспитанниц. Обожали и государя. За его портретом нашлись бы не только записочки от Е.Д., так что напрасно волновалась Катя.
Обожательницы назывались адоратрисы – от французского слова adoratrice. К имени или званию обожаемого предмета непременно присовокуплялось слово doux, или сладкий, сладкая – в зависимости от того, какого рода было обожаемое существо. Впрочем, чтобы не путаться в родах французских прилагательных, традиционно douce или, на русский лад, дуся, называли всех подряд, мужчин и женщин.
Обожали довольно смешно. Встретит адоратриса свой «предмет» – и кричит ему:
– Adorable! Charmante! Divine! Ce€leste! Обожамый! Очаровательный! Божественный! Чудный!
Если адоратрису накажут за то, что она, слишком пылко выражая свои чувства, выдвинулась из пар или осмелилась громко кричать, она считала себя счастливой и ликовала, ибо пострадала за обожаемое существо.
Однако Катя все это считала глупостью. Все думали, что Долгорукая-первая настолько отчаянная, что обожает только себя, нарушая все традиции. На самом деле слово «обожание» было не вполне точным для обозначения того чувства, которое она испытывала. Тут гораздо больше годилось бы слово «любовь».
Нет, тайная любовь.
Глава 3
Свобода для свободы
Все же Соня ушла из дому не сразу. У матери немедленно начинались сердечные припадки, лишь только она заговаривала об этом. Почему-то отец решил, будто строптивая дочка переменилась. И вот однажды Варвара Степановна завела разговор о том, что пора бы Сонечке перестать бунтовать, повзрослеть и найти себе милого друга по сердцу.
Соня сразу поняла, что матушка поет с чужого голоса. И легко было догадаться с чьего. Она страшно вспыхнула, разгорячилась.
– Сонечка, – робко сказала Варвара Степановна, – тебе бы, деточка, научиться властвовать собою, как Пушкин говорил. Ты такая у меня миленькая, нежненькая, хорошенькая, а как начинаешь злиться, ну… совсем наоборот!
Соня сама за собой такое знала. Чуть разойдется – лицо покрывается красными пятнами, на лбу вспухает некрасивая жила, на скулах – какие-то бугры, да еще слюной брызжет вгорячах… Ужасно, что и говорить. Конечно, куда приятнее и милее она, когда чирикает что-нибудь женственно-глупое, но себя такую Соня презирает и ненавидит, от себя такой хочет избавиться как можно скорее, потому что это лицемерие.
Ей противно лицемерить с мужчинами, которых она видит в доме отца. Она хочет других – тех, которые полюбят ее и некрасивую, полюбят за пылкую натуру и светлый ум, а также за радостную готовность идти на жертвы ради борьбы с сатрапами и самодержцами. Мелькнувшую мысль, что сама она желает любить только красивых и сильных мужчин (больше к хилякам вроде Александра Романова она даже не притронется!), Соня немедленно спрятала даже от самой себя.
Собственно, она разъярилась именно из-за мужчины. Вот даже матушка, добрейшая и милейшая матушка, цитирует не просто Пушкина, а именно «Евгения Онегина». Соня этот роман в стихах терпеть не могла, потому что он воспевал мужской шовинизм.
«Учитесь властвовать собою! Не всякий вас, как я, поймет, к беде неопытность ведет!» Какая высокомерная, отвратительная отповедь! Евгений Онегин, если бы дослужился до чинов, стал бы таким, как отец, – самодовольным самцом.
В представлении Сони ситуацию отнюдь не спасало то, что «самодовольный самец» Онегин в конце концов был отвергнут Татьяной, некогда отвергнутой им. Ведь она продолжала униженно любить его, подлеца, а дала ему отказ, лишь повинуясь чувству долга перед мужем, перед толстым генералом. Еще одно напоминание об отце, который был именно генералом, вернее, генерал-губернатором, но все равно толстым.
Нет, надо уходить. В этом доме нет ни глотка свежего воздуха. Бежать, иначе зачахнешь в покорности, как зачахла матушка, как чахнет, причем с удовольствием, сестра.
Она уже давно отказалась поступать в Смольный институт, который славился жестокой дисциплиной, однако теперь поняла, что пора заканчивать с домашним образованием. Надо больше общаться с людьми!
Соня пошла на Аларчинские женские курсы при мужской гимназии. Здесь в основном учились дочери мелких чиновников и мещан, конечно, самые обыкновенные телки, которые побыстрей мечтали стать коровами, однако между ними мелькали несколько более или менее светлых голов. Одной из таких голов была Вера Корнилова. От нее Соня впервые услышала о «народниках», которые решили посвятить свою жизнь просвещению простого народа и борьбе за его лучшее будущее. Лучшее будущее – значит, будущее без царя? Это ей вполне подходило.