Последний демиург

Хабарова Леока

Они… его родители! – с удивлением осознала Вереск, когда Милда, всхлипнув, обняла её двойника. – Родители Ладимира! Но… как же… Почему тогда…

… милорда я люблю, как родного сына…

– Крепитесь, – строго сказала блондинка, и Милда подняла на неё красные от слёз глаза. – Вы должны быть сильной. Мы все должны верить в лучшее.

Старушка забормотала что-то нечленораздельное, давясь рыданиями. Медсестра принялась её успокаивать, а Горий мрачной тенью стоял у постели Ладимира, спящего беспробудным сном.

Мы

должны верить. Мы. Все. Должны. Верить.

– Знаешь, Вер. – Милда промокнула слёзы бумажной салфеткой. – Мы ведь Дашу из приюта совсем малышкой взяли, а Вовку усыновили, когда ему уже одиннадцать сравнялось. Он и родных отца с матерью хорошо помнил. Они богатые были, родители его, а мы с Гришей…

Губы старушки снова предательски задрожали, и блондинка взяла её за руку.

– Вы подарили ему семью, – прошептала медсестра. – Свою любовь. Тепло и заботу. А это – самое главное.

– Он наш сын, Вера, понимаешь? – Вереск могла физически ощутить боль, терзающее сердце старой служанки. – Наш сын!

Мы все должны верить.

Промозглый серый день, полный забот и суеты, превратился в холодный серый вечер. За окном лил дождь, и капли оставляли на стёклах мокрые дорожки. Ветер, завывая, срывал с деревьев последние листья. Милда, Горий и Дара давно ушли, и в палате осталась только та, чьё имя казалось таким чужим и знакомым одновременно: Вера Верескун.

Она – это я? – думала Вереск, рассматривая медсестру. – Или я – это она? Где грань, что нас разделяет?

Что станет с ней, если я погибну?

– Ну как ты, герой? – спросила блондинка, усаживаясь на стул подле кровати. Её чуть хрипловатый голос звучал бодро, но под глазами залегли тёмные тени. Лицо осунулось, светлые пряди выбились из незамысловатой причёски. – Почитаем, что там Даша принесла?

Она вооружилась самодельным фолиантом, а Вереск опустилась на пол, готовая слушать…

– Паруса трещали, наполняясь ветром, – начала медсестра, и больничная палата, с её резкими запахами и раздражающим пиканьем приборов, исчезла. Перед глазами во всей красе встала Мейда, и Вереск снова увидела, как блестят аквамарином волны в Рассветной бухте, как солнце всходит над острыми скалами, рассыпая розовые блики по серым стенам старинного замка, почувствовала лёгкое прикосновение солёного бриза к щеке и ощутила неизмеримую тоску по зелёным просторам и синим лесам. Мейда… Славная Мейда. Благословенная Мейда.

Его дом. Лучший мир, который он когда-либо создал…

Блондинка читала медленно, местами нараспев, верно соблюдая ритм и ловко подмечая интонации, но голос её становился всё тише и тише пока, наконец, не смолк совсем. Книга выскользнула из ослабевших пальцев и шлёпнулась на пол. Вереск вздрогнула. Мир грёз рассыпался, словно карточный домик, и хмурая реальность обрушилась лавиной, погребая под собой осколки надежды.

Мейды нет. Ничего нет.

Думать об этом, всё равно, что пить расплавленный свинец.

Вереск поднялась

и приблизилась к своему двойнику. Медсестра спала глубоким сном. Красивая. Интересно, что ей снится? Заботы пережитого дня? Или, может быть, будущее, которому не суждено сбыться? Или… прошлое?

Вереск поймала себя на мысли, что всё помнит. Всё: от и до. Только воспоминания эти – чужие. Краденые.

А может, как раз они – настоящие?

В тот день тоже шёл дождь. Только летний. Тёплый. Такой ещё называют грибным: солнце и тучи на равных сражались за небосвод. Асфальт блестел, лужи пузырились, а над городом раскинулась двойная радуга, наполняя мир ожиданием чуда. Владимир называл свою нарядную белоснежную форму смешным словом – «парадка». Форма ему шла. Очень. Такой высокий и статный моряк. Офицер. Он улыбался. Шутил. Рассказывал небылицы о службе на флоте, а она – Вера – смеялась. Они гуляли по набережной, разглядывали корабли и болтали, болтали, болтали… обо всём на свете. «Красивая пара», – небрежно бросил кто-то из прохожих, и Вера смутилась: их с Владимиром знакомство состоялось совсем недавно. Он купил ей цветы и украл поцелуй: легко-легко коснулся губ губами. И только потом, в старом парке, когда на небе зажглись звёзды, а на улицах – фонари, поцеловал по-настоящему. Крепко, сладко и требовательно.

– Не торопись, – прошептала она, отстраняясь. Щеки пылали, а сердце билось где-то в горле. – Это только первое свидание.

– Второе состоится нескоро. – Владимир грустно улыбнулся и провёл пальцами по её щеке. – Ты меня дождёшься?

– Дождусь, – без раздумий ответила Вера и, вскинув голову, твёрдо повторила: – Дождусь, обещаю.

– Меня не будет месяц. Может чуть больше. Но я вернусь к тебе, милая сирена. – Он поднёс к губам её ладони и поцеловал тыльную сторону каждой. – Слово офицера.

И он вернулся. Вернулся героем…

Это была авария. Несчастный случай, как ей сказали. Вера совсем не разбиралась в подводных лодках и, оглушённая горем, толком ничего не запомнила. Из-за какой-то неисправности какого-то там клапана что-то там взорвалось. Владимир заметил роковую неисправность первым. Он успел предупредить товарищей, но сам был ранен осколком взорвавшейся ёмкости…

И теперь он спал. А Вера снова и снова вспоминала тот их поцелуй в старом парке у лавочки и своё обещание. Она ждала. Ждала и верила, что дождётся…

Вереск сглотнула, силясь унять слёзы, но ничего не вышло: капли бежали по щекам и она чувствовала на губах их горьковатый привкус.

Вкус отчаяния…

Ничего не осталось. Ничего. Надежда, странница в изорванных одеждах, была готова покинуть этот приют скорби. А с рассветом сюда придёт голодное Забвение.

Придёт за новой жертвой…

Вереск подняла с пола книгу – сброшюрованные листы печатного текста в прозрачной папке. Строчки заплясали перед глазами. Здесь, в этой истории, её любимый жил полной жизнью. Сражался, смеялся, любил, надеялся и верил… в чудо.