Последний гетман
Шрифт:
– Так я хорошо исполнил поручение?
– Рас-прекрасно! Иди отдыхай, а я тут еще один посмеюсь…
Что-то язвительное проскользнуло в голосе гетмана, но не лезть же секретарю с дальнейшими вопросами. Он откланялся и ушел к себе, благо покои ему были отведены тут же, в боковом приделе дворца.
Оставшись один, Кирилл Григорьевич похаживал по гостиной, вслух себя, уже без всяких обиняков, ругая:
– Ах, хохол-мазница… валяй дразниться!… Как это я сразу-то не уразумел? Мало, мало чинов у Гришеньки! Нужны ему чины. К полученному графству, генеральству и камергерству еще что-нибудь существенное. Да что Гришеньке, с его-то солдафонским умишком поручишь? Все завалит, все провалит, а Государыня расхлебывай. Нет, нужна должность… но такая, чтоб и делать ничего непотребно. Ай да гетман! Должность-то такую как раз и предлагает. Президентом
За это прозрение еще следовало выпить, что он уже без Аристофана и исполнил. Продолжая вопрошать пустые стены:
– Так, Екатеринушка? Так, и не спорь. Ибо я не столь глуп, как Гришенька. Буду благодетельствовать своим сербам… под таким-то славным руководством!
В Сенатском указе все было расписано и прописано – как жить да быть руководителю новоявленной «канцелярии». А именно: каждый колонист, приехав в Россию, должен явиться в эту «канцелярию» и объявить – желает ли записаться в купцы, мещане, цеховые ремесленники или свободные хлебопашцы… Гм!… То есть людишки из той же Новой Сербии должны тащиться в Петербург и получить «разрешение», а президент канцелярии должен восседать там за столом и благостно поджидать их…
Нет, истые шутейники составляли сей именной указ! Когда же Гришенька будет пить любимое винцо и под него творить свою любовь – к ней, к страждущей Екатеринушке?!
Под свой хохоток Кирилл Григорьевич, гетман малороссийский, и вышел на берег Сейма, чтоб прогуляться…
VI
Уже октябрь надвигался, а летняя осень никак не кончалась. На Сейм наплывали высокие южные облака; даже малое северное поветрие они гнали прочь, к студеным морям. На обрыве было тихо. Как всегда, когда приезжал в Батурин, ставили голубой шатер – под цвет ли воды, под цвет ли небушка. Охрану гетман отмахнул рукой вправо, ко дворцу; слева еще старые валы дыбились, там и полагалось быть нескольким пикетам. Крепость все-таки, не только дворец. Правда, со времен Мазепы до этих берегов татары не доходили, но порядок есть порядок. Гетманская столица, при сильных караулах и даже при пушках. Где ж им и быть, как не в здешнем арсенале. Весь воинский скарб из Глуховской крепости постепенно перетаскивали сюда. Трехэтажный чудо-дворец, вознесшийся над Сеймом, имел глубокие подземные казематы, как и положено всякой крепости. Но снаружи ничуть на крепость не походил. Итальянские зодчие, которых он с трудом отбил у Алексея – сквалыжил братец, сам занятый строительством в здешних поместьях, – славно посмеялись над старшим братом. Где ему было угнаться за гетманом, который возводил свою новую столицу! В трехэтажном обширном дворце, не говоря уже о жилых помещениях и службах, была обширная библиотека, картинная галерея, а главное – театр. Ну как можно жить в такой глухомани без театра? Целая итальянская труппа бездельничала в подсобных помещениях, называя его репетициями. Знал хозяин, что они репетировали! В первый же вечер, как приехал, артистки чуть не закусали его, отстаивая каждая свой кусок гетманского мяса. Только благодаря ихнему соперничеству и удалось вырваться в свою спальню, а там уж стража на часах. Не моги, мадам! Не моги, синьора!
«Боюсь, что будет многовато этого удовольствия», – даже посетовал обкусанный, но все еще живой хозяин, в счастливом одиночестве посиживая у шатра, где был накрыт вполне изрядный столик. Дежуривший на невидимом отдалении камердинер знал, что в случае какой нужды будет привычный сигнал – песенный взрыв по-над рекой.
Ох, гусли мне в покое Любовь велят звенеть!…У камердинера гусли соединялись с гусями, но никакого гогота сегодня не было. Тих и радостен был послеобеденный отдых гетмана. Он смотрел в заречье, в далекие луга, с нагорья видимые на десяток верст. От устатку ли, от вина ли гордо поднятая голова начала потихоньку опускаться вниз, а вместе с ней и взгляд с лугов заскользил к реке, все ближе, ближе, с дальнего берега к этому своему. Маленько лодки за глаза по-цеплялись, маленько плоты, казацкая ватага с «писнями» прошла по бережку, девчушка корову хворостиной прогнала, одинокая ветла покачалась внизу и…
Совсем еще девчонка тоненькая шла с голопузым хлопчиком на руках. Не больше года, наверно; голубенькая рубашонка задралась на ветру. Не тяжел, но ведь и кормилица не в великих телесах была. С песчаного побережья полезла по старой земляной лестнице вверх, временами спотыкаясь. Помнится, Кирилл проходил тем пологим откосом, по наискось пробитой тропинке, с едва заметными уже ступеньками.
Все ж не с жалости его подняло от стола навстречу. Какой-то знакомый отблеск во всей тонкой, гибкой фигуре.
– Неуж невеста?.. – на самом гребне подхватил ее под руку.
Она явно не ожидала встретить здесь хозяина дворца, у которого было страшное прозвище: гетман. Двухлетней давности свадьба еще в страхе держала. Хотя и весел, и щедр был гетман, да что с того – еле выдавила из себя:
– Ясновельможный… тута дорога к хате короче… мы на кладовисько к батьке хожили…
– Мы? С кем же?
– А вось з им, – тут только она спохватилась и запахнула грудь, у которой чмокал малыш.
– Тогда другое дело! Вдвоем, – гостеприимно взял он ее под руку, подводя к шатру, – и отдохнете. Дальше на коляске отправлю. Бывал, бывал у своего управителя, знаю… Ты же теперь со свекровью живешь? – не дожидаясь ответа, похвалил: – Добре, что свекра батькой называешь. Мабыть, соберусь да тоже на могилке его побываю. Добре он у меня служил, добром и помянуть надо.
Он силой усадил ее в походное креслице, а какая тут сила нужна? Здешние молодицы и потолще боками бывали.
– Батьку-то твоего, ну, свекра, я, конечно, не забыл – как забудешь Шишкоша Годлянского! А вот тебя, молодица…
– Да Ганнуся я, Ганна, – маленько осмелела она. – Когда вам всех помнить, ясновельможный…
– Кирилл Григорьевич я, вот так и зови. Ну, – подвинул он бокал, – помянем вначале Шишкоша!- Да я ж кормлю еще… – смущенно заотнекивалась.
– Его-то? – отдернул он ворот запахнутой «китайки» – рубашки с узеньким красным воротником. – Хорош казак! – поцеловал в нос, чувствуя запах горячего, душистого молока. – Нехай с молоком матери привыкает. Помянем батьку…
Робко, но подняла свой бокал Ганна, не смея противиться взгляду хозяина.
Кирилл в первый же день по приезде из Петербурга узнал эту горькую, двойную историю. Чего необычного?.. Жених, задержавшийся всего на ночь после свадьбы, утром ускакал догонять своих. Сопляк сопляком, если здраво рассудить. В казаках-то еще и не успел походить. Но вернувшиеся с того похода казаки – десяток всего с полной сотни – рассказали: бился хлопец вместе со стариками до последнего, пока не был снят с коня сразу на три штыка… Где-то там, во земельке прусской, и остался. А вернувшимся сотоварищам ума не хватило хоть как-то батьку подготовить, у которого и всего-то был един сын – нет, с пьяных глаз все так и выложили! Шишкош вроде бы ничего, держался, пил и не пьянел. Остальные-то все уже почти покатом по траве валялись. Кому было остановить безумца? Он из одного, из другого, из третьего седла пики повыдергивал, тут же рядышком, под пучок, тыльняками в землю вбил, вскочил на чьего-то коня, да вроде как прочь. Ну, опять же: сам Бог ему велел сегодня подурить. Крики: «Геть! Геть!» – головы с травы повздымали. Лихо скачет Шишкош! А он…
.. разогнавшись…
…с седла птицей взлетел…
…руки раскинул…
…с гортанным орлиным кликом…
…с воплем…
…рухнул грудью на острия пик!…
Лучше бы не вспоминалось сегодня это Кириллу. Он так резко вскочил с кресла, что оно грохнулось, разбудив пригревшегося на груди матери малыша.
– Ох, щоб тоби… мать его, Фридриха!… – Все-таки опамятовался, виновато покосился на Ганну. – Ничего, сынку, вырастешь, отомстишь и за батьку, и за дедка. Так, казак? – Опять чмокнул в притихший сразу роток, да промазал маленько, обочь ткнулся, так что и собственные губы парным жаром обрызнуло. – Так, так, не спорь, казак, со своим гетманом! – отпрянув, прикрикнул: – Память Тарасюку твоему… Ганна? Стоя помянем!
Но ей-то, с бокалом в одной руке да с ребенком в другой, трудно было вставать. Он придержал ее с левой руки, да что там – вознес под свой рост, и так, на весу, попридержал, пока она со слезами напополам не допьет свой бокал, потом и сам выпил, с отцовской успокоительностью, как и малыша, чмокнул в освященные вином и слезами губешки. Даже занятый своим питием казак одобрительно вякнул…
Усаженная снова в свое кресло, Ганна не могла успокоиться. Тихий плач ее перешел в рыдания. Только этого и не хватало!