Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Я знала, что это будет с нами! Убили вместе с теми евреями, так?!
Ее муж отталкивает женщину и убегает в дом прежде, чем я могу ответить. Она ударяется о стену и падает.
— Ублюдок! — кричит она.
Она скалит зубы, плюет ему вслед.
Я помогаю сеньоре подняться, подбираю с земли рисунок. Она не плачет, и я говорю ей:
— Ее убили в Маленьком Еврейском квартале. Вы не знаете, что она могла там делать?
Она выхватывает у меня из рук рисунок и внимательно изучает его, словно подготавливая критический отзыв.
— Это
— Да, — отвечаю я.
— Художник, значит. Грязный козлина не должен был убегать. Но девочки от смешанных браков… потому что она такая и есть, понимаешь… я не еврейка. Слава Богу. — Она манит меня в дом жестом, больше подходящим для отпугивания мух. — Он еврей… был, то есть. Это все смешанная кровь. Заставляет девушек хотеть мужчину сразу, как начнутся менструации. Луна, она вызывает разногласия, говорят, в детях от смешанных браков. — Она потирает грязные мозолистые ладони. — Все это беспокойство в крови, чистой с порченной. — Она качает головой. — Ты талантливый, понимаешь? Ты ведь не еврей, да?
— Был когда-то. Сейчас я просто пытаюсь выжить. Как и большинство в этой навозной куче.
В ее взгляде обозначается презрение. Я пытаюсь не забывать, что и она — воплощение Бога, отблеск сапфира любви, вечность назад созданного Им в этом мире. Я вижу лишь слюну у нее на губах и грязно-черный парик.
— Может быть, вы все-таки расскажете мне, что Тереза делала в Маленьком Еврейском квартале? — прошу я.
— Ты что, не слышишь меня? Протискивалась меж своих ног! Хотела себе птицу с обрезанными крылышками! — Она замечает, что ее слова мне неприятны, смеется и с хлопком складывает ладони. — Ей нравилось, как большая толстая еврейская куропатка скакала у нее внутри все вверх и вверх, а потом начинала разбрызгивать свой…
— Кто ее муж? — перебиваю я.
— Импортер с большими мозгами и большими яйцами, говорят, тоже. Мех… вроде шерсть. Только на вкус как марокканские финики. — Она жадно облизывается. — Но никаких денег. Вы все не умеете зарабатывать много денег. Ха! Я поняла это дважды за свою жизнь! Этот мой муж… А теперь еще Терезин. — Она качает головой, хмурится. — Звать Мануэль Мончике. Можно подумать, она не могла себе найти кого-нибудь…
Кажется, мое сердце пытается вырваться из груди. «Конечно, — думаю я, — бывший ученик дяди, — Тереза была его невестой из старых христиан!»
Всего месяц назад мы узнали, что Мануэль получил от короля карту чистой крови, действенно стирающей «пятно» его еврейского прошлого. Недавно дядя оскорбил его на улице Храма за это видимое предательство. Теперь, в обрамлении откровения сеньоры Монтейру, это столкновение приобретает зловещие тона.
Холодные пальцы прикасаются к моей руке. Я вновь пытаюсь сосредоточиться на настоящем и вижу, что сеньора Монтейру мне улыбается: она задрала юбку и гладит себя между ног. Я срываю с нее парик и бросаю на пол ей за спину. Под ним из побитого вшами черепа торчат жидкие пряди седых волос.
Ее кудахчущий смех сопровождает меня к выходу. Улицы Белема, а затем предместья Лиссабона раскидываются передо мной, но все равно мне кажется, что я бегу все дальше в загадку убийства моего учителя. Может быть, Мануэль обнаружил Терезу с дядей, выхватил нож и…
И все равно непреодолимое препятствие преграждает мой путь к ответу: откуда Мануэль мог знать о местонахождении люка и геницы?
Будь благословен распахивающий объятия благоволения: ворота Святого Лоренью охраняет лишь ленивая горстка людей.
Пройдя через ворота, я огибаю замусоренный холм, вершину которого венчают оборонительные сооружения Мавританского замка, и быстро спускаюсь к Альфаме: я должен проверить, как там Фарид, перед тем, как встречусь с Мануэлем Мончике. Мама встречает меня в кухне. У нее за спиной стоит Диего. Рана у него на подбородке почти полностью скрылась под отросшей за несколько дней бородкой, стежки едва заметны. Голову украшает привычный темно-оранжевый тюрбан. Он взирает на меня поверх широкой переносицы, словно надеясь разгадать мои мысли, бросается ко мне как раненый пес. Мы обнимаемся. Но знание того, что он мог быть участником убийства моего наставника, заставляет меня совершать осторожные, самоуверенные движения плохого актера.
— Я сожалею о твоем дяде, — говорит он. — И о том, что его убила толпа христиан — это слишком страшно, чтобы в это поверить.
Слова Диего не способны разрушить неподатливую стену, воздвигнутую мной: я не только не доверяю ему, теперь я вижу незнакомца, стоящего в углу кухни возле очага, и не могу позволить им разглядеть мою смятенную душу. Бочкообразный мужчина с каменным лицом в грубой купеческой ливрее двумя руками держится за рукоять скрытого в ножнах меча, застыв во внимательном ожидании. Я вопросительно киваю в его сторону.
— Мой охранник, — поясняет Диего.
— Новый христианин?
— Да. С картой прощения. Я решил, что так безопаснее. Тем более теперь, когда толпа уничтожила твоего дядю и стольких еще, я думаю…
— Моего учителя убил еврей! — заявляю я.
— Что?
— Дяде перерезали горло способом, известным шохету.
Словно впервые моя мать услышала этот довод.
Она оперлась на стол, будто эта земля ушла у нее из-под ног.
Диего хватает воздух ртом. Он прикрывает губы ладонью, ища способа не допустить самое эту мысль в собственное сознание.
Покажет ли он себя в состоянии шока невинным философом или же примется драматически заламывать руки, как убийца?
— Но зачем было еврею отнимать жизнь твоего дяди? — спрашивает он.
— Может, из зависти, может, ради того, чтоб ограбить, — лгу я, тщась проверить его реакцию.
Неожиданно мама кричит:
— Что, во имя Господа, ты несешь, Берекия?! Разве мог кто-то из нашего народа убить моего брата?!
Ее голос приобретает истерические нотки, а это значит, что она в шаге от того, чтобы назвать меня плохим евреем.