Последний каббалист Лиссабона

Зимлер Ричард

Мы посмотрели друг на друга, ошеломленные жестокостью мира. Срывающимся голосом она проговорила:

— Однажды жила-была счастливая девушка, которая купалась в Тежу. Но за ней следили издалека, и родители продали ее в рабство.

Она закрыла глаза и обхватила плечи руками, утишая собственное отчаяние.

Я ответил:

— И юноша, потерявший дядю и младшего брата.

Ее глаза открылись, отразив понимание, и мы кивнули друг другу, как родные брат и сестра, которым предстоит разлука. Тяжесть сочувствия

удерживала меня на месте еще некоторое время, потом я развернулся и пошел прочь.

Закат умыл небо розовой водой и медью. Пока я наблюдал издалека за толпившимися на Россио людьми, мне на шею легла ладонь дяди.

— Если твои руки будут обагрены кровью, никто не тронет тебя, — прошептал он.

Я понял, что он имеет в виду, и содрал коросту, образовавшуюся на ране у меня на плече в том месте, где по нему скользнула острога мальчишки. На пальцы потекла теплая кровь. Я вымазал в ней руки.

— Теперь спускайся к реке, — шепнул дядя. — Иди вдоль берега и всем, кто станет тебя окликать, говори, что охотишься за Marranos.

Как я и догадывался, я добрался до дома без приключений. Измазанный помоями ковер над люком все еще был на месте.

И все же я спустился в подвал словно в тюрьму. Я был юн и горд, и стыдился нашего убежища.

Синфа бросилась ко мне, как только я достиг последней ступени. Она сообщила, что всего лишь полчаса назад в кухне прямо у них над головой были люди, обещавшие помилование Marranos, которые сдадутся добровольно.

— Не уходи больше! — взмолилась она.

— Иуда? — спросила мама, затаив дыхание.

— Ничего, — ответил я.

Фарид и малышка без ногтя на большом пальце спали под одеялами возле столов. Эсфирь сидела молча, и ее профиль напоминал мраморное изваяние.

Успокоив Синфу, я поднял молитвенный ковер, укрывавший дядю, и едва не задохнулся от поднявшегося запаха. «Боже, сколько еще времени пройдет прежде, чем мы сможем предать его земле, — подумал я. Я снова стал натирать его тело миртом, с каждым движением повторяя себе: — Смотри ему в лицо: ты должен запомнить все, чтобы отомстить».

Я молился про себя, и мое тело чудесным образом стало сбрасывать накопившуюся усталость, вибрируя и наполняясь священной силой. Таково могущество Торы — или, может быть, настолько возросло мое умение обманывать самого себя, — что во мне родилась уверенность в том, что это я избран спасти Израиль от лиссабонских филистимлян и, разгадав загадку убийства дяди, я каким-то образом поверну ключ в двери к спасению. Какова была связь между смертью моего наставника и выживанием евреев, я тогда не понимал.

Взглянув на кожаные занавески, опущенные на крошечные окна в верхней части северной стены, я снова задумался над тем, как убийце удалось выбраться. «Наверняка здесь есть потайной

ход, — подумал я, — тоннель, какой-то выход, о котором знали только молотильщики. Поэтому дядя и не хотел, чтобы я входил в подвал без его разрешения. Меня посвятили еще не во все тайны нашего храма».

— Ты не принес поесть? — внезапно спросила Синфа. — Она голодная.

Девочка без ногтя стояла рядом с Синфой, преданно глядя на меня.

— Прости, я забыл, — ответил я. — Я поднимусь прямо сейчас и посмотрю, что осталось в лавке. Там должны быть…

— Нет. Сиди! — велела мама. Ее пальцы сжались в кулаки, глаза горели. — Мы будем ждать здесь, пока все не успокоится.

Синфа с девочкой набросились на оставшуюся у меня мацу. Она была в крови, но исчезла в считанные мгновения. Нас преследовал еще и голод.

Стремясь хоть чем-то занять беспокойные руки и желая узнать, кто была убитая девушка, я достал из шкафа лист бумаги и стал рисовать ее.

Фарид проснулся примерно через час, когда я дорисовал лицо и начал набрасывать первые линии ее рук. Синфа похлопала меня по плечу и сказала, что он зовет меня.

Я принес ему чашку с водой, поднес к губам. Он жадно осушил ее. Он сильно взмок, лихорадка усилилась. На штанах были пятна крови и дерьма.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Что-то разъедает меня изнутри. Боюсь, долго я не протяну. Мои штаны… наверное, от меня воняет так сильно, что даже Аллах зажимает нос.

Фарид был против, но я отмыл его и снова накрыл одеялом. У нас не было лишних подушек, поэтому я подложил ему под голову несколько рукописей из геницы. Для чего еще могли послужить эти письмена иврита в такое время?

Когда он уснул, я сел в одиночестве возле восточной стены, в том месте, где, как я думал, девушка молила о пощаде. Я подтянул колени к груди, приняв позу независимости и уединения. Какая-то холодность и расчетливость отдаляла меня от семьи. Было ли это желание отомстить? Они говорили шепотом, а я не мог. Я хотел бежать, кричать каждому, кто мог бы услышать, что отомщу за дядю. Я не мог больше жить в плену ропота, закованный шифрованными фразами. Наставник был прав: лев Каббалы, живущий в моей душе, не даст мне и дальше жить тайным евреем.

Так я понял, что для меня духовное путешествие этой Пасхи состояло в том, чтобы открыть свое истинное лицо.

Я вернулся к рисунку, и в оставшиеся светлые часы исчез в очертаниях девушки, а затем дяди. Когда стало темно, я понял, что не в состоянии прочитать вечерние молитвы. Девочка спала у моих ног, прикрываясь моим бедром как одеялом. Синфа свернулась клубочком под одеялом рядом с нами.

Во сне этой ночью я слышал собственные крики: меня привязали к фонтану на площади Россио и крестили горящей пальмовой ветвью.