Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Да, прочитай ее вновь, Берекия, и ты тоже сможешь увидеть ее важность. Я не случайно предложил ознакомиться с ней и тебе, и Самсону.
— Что там такое? — спросила Рана, ощутив мое внезапное беспокойство.
— История. Про рабби Гравиэля, одного из моих предков. Как ему пришлось пострадать в тюрьме, чтобы выжила его дочь. Думаю, дяде было видение, из которого он понял, что тоже должен принести себя в жертву. Да… Чтобы выжила девушка в подвале, он отдал свою жизнь. Он договорился. Но убийца не сдержал слово.
— Бери, ты хочешь сказать, что твой дядя… Боже мой, о, Господи!
Впервые узнав, что моего наставника нет в живых, Рана неестественно выпрямилась. Она положила Мигеля на стол, встала и зажала уши ладонями. Смотрела на меня с ужасом.
Ее начало трясти, я подошел к ней, оторвал руки от головы.
— Рана! Рана!
Она посмотрела на меня неузнающими глазами, словно пытаясь понять, кто перед ней.
Монотонным голосом, лишенным выражения, она произнесла:
— Самсон… А теперь и господин Авраам… Эсфирь, она…?
— Нет, она в безопасности. С мамой и Синфой. Но Иуда пропал.
Я усадил Рану за стол, дал ей вина. Она обхватила кубок двумя руками, как ребенок, выпила залпом, принялась болтать что-то о винодельне. Когда снова наступила тишина, я спросил:
— Самсон ничего не говорил о неприятностях в группе молотильщиков?
Она помотала головой.
— Ссора с дядей, например?
— Ничего, — ответила она.
— Но почему тогда дядя писал, будто Самсон утратил веру? У него были какие-то неприятности?
Рана схватила меня за руку и прошептала:
— Самсон говорит, ребенка надо воспитать христианином, потому что быть евреем и дальше — плохо. В этом году у нас не будет Пасхи. Даже если…
Она распеленала Мигеля и показала мне крайнюю плоть на его пенисе: его должны были обрезать на восьмой день после рождения. В отчаянии она закрыла глаза. С ресниц закапали слезы. Словно из солидарности с матерью, Мигель тоже расплакался. Я взял его и стал укачивать с переменным успехом. Слова слетали с губ Раны, словно она швыряла их в разных направлениях:
— Если бы я знала… как мог он так измениться? Когда мы поженились… и я забеременела. Нам было так… так хорошо. Помнишь, какая раньше была Пасха? Помнишь, Бери?! Перед… подожди, я покажу тебе кое-что.
Из ниши над очагом она достала толстую книгу. Сложный кружевной узор на корешке выдал издание Ветхого Завета, напечатанное во времена моего детства Элиезером Толедано. Она протянула ее мне.
— Смотри! — велела она.
Забирая книгу, я спросил:
— О чем ты? На что мне надо смотреть?
— Где хочешь! Открой на любой странице!
Я отдал ей Мигеля и раскрыл книгу на первой попавшейся странице. Открылась Книга Ездры, стихи о восстановлении Храма. Везде, где встречалось имя Бога, оно было перечеркнуто коричневыми чернилами. Выглядело это жутко, как талисман на порчу.
Рана заговорила торопливо, словно за ней гнались:
— Самсон сказал мне: «Мы должны похоронить еврейского бога. После Пасхи мы вознесем молитвы Господу, а потом похороним Его и забудем о Нем». Самсон зачеркнул все Его имена!
Некоторое время я взирал на святотатство, потом аккуратно закрыл книгу, поклявшись никогда больше не заглядывать в нее, положил книгу на стол.
— Я не смогу жить как христианка! — неожиданно завопила Рана. — Я скорее убью себя!
Ее крик разрезал воздух между нами.
— А твой сын? — спросил я. — Кто будет растить его?! Теперь, когда…
— Лучше бы он был мертв!
Некоторые родители-евреи убивали своих детей и кончали с собой, чтобы избежать насильного обращения девять лет назад, — поступок, который я так и не смог понять.
— Ты же не думаешь так на самом деле, — сказал я Ране.
Она наклонилась, вручила мне Мигеля. Ее глаза горели пугающей решительностью. Она схватила со стола хлебный нож, вскочила, направила нож на меня, сжимаясь от ярости.
— Я сделаю это прямо сейчас, если ты скажешь, что я должна сшить саван моему Господу!
— Ты совершишь смертный грех, если хоть чем-то навредишь этому ребенку. Он послан нам Богом. Убила бы ты Авраама, Исаака, Моисея, если бы они стояли здесь перед тобой?
Она не опускала нож.
— Этот ребенок — Авраам, Исаак, Моисей. Он — Господь наш Бог! — воскликнул я.
Рана выронила нож и разрыдалась. Я усадил ее, начал гладить по волосам. Малыш, казалось, оцепенел от ее криков. Однако стоило ей успокоиться, он принялся ворочаться и хныкать. Я оставил попытки успокоить его и вернул ребенка Ране.
Не до конца понимая, что делаю, я взял со стола оскверненный Ветхий Завет, задержал дыхание и швырнул его в очаг.
Рана задохнулась.
— Берекия! Нет! Что ты наделал…
Когда дымное пламя охватило желтеющие сворачивающиеся страницы, я заговорил, но казалось, моими устами говорит дядя:
— Мне не нужны написанные слова. Даже Тора. И тебе тоже. Храни иудаизм в душе. Бог живет внутри тебя, за гранью твоей мысли. Если Самсон вернется… а мы все будем молиться о том, чтобы он выжил, позволь ему говорить христианством, сама дыша иудаизмом. Твой сын поймет разницу. А когда он будет достаточно взрослым, чтобы хранить секреты, ты расскажешь ему о его невесте — Субботе, терпеливо ожидающей в его душе с самого детства. И ты отпразднуешь их свадьбу.