Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Иуда кивнул, приоткрыв рот, словно зачарованный: он обожал дядины тайны.
— Многие говорят, что смысл этой истории в том, что иногда нужно приносить Богу жертвы, — начал учитель. — Ужасные жертвы, если понадобится. И с одной стороны они правы. Авраам собирался убить своего сына. Некоторые говорят, что Бог был не прав, требуя от человека такого. И не прав человек, который на это согласился. Может быть, они и правы. Иногда я и сам в это верю. Но вот моя маленькая тайна… — Дядя перегнулся через стол так, что его лицо оказалось меньше чем в полуметре от лица Иуды. Глаза его сверкали. Приложив палец к губам, он прошептал: — Не забывай, что Исаак значит «он засмеялся». Это доказательство того, что язык Торы — это язык образов, своего рода загадок. Исаак не был сыном Авраама в этом мире. Он — что-то вроде сына внутри самого Авраама. Он — дитя, сотворенное из смеха и слез Авраама, его гнева и нежности, страхов и мечтаний. А о чем просил Бог Авраама? Чтобы он добровольно отказался от этого. Чтобы он добровольно отказался от собственных эмоций и мыслей, самого дорогого, что у него было. Чтобы он освободил себя от уз разума. Чтобы уничтожил часть себя. А зачем? Чтобы в его душе открылась дверца, через которую смог бы войти Бог. Милый Иуда, в этой истории тебя просят открыться Богу, и ни о чем более. — Дядя потрепал племянника по волосам, ущипнул его за нос. — Бог так сильно любит тебя, что Ему приходится рассказывать тебе такие ужасные истории, чтобы ты думал о Нем плохо. И все для того, чтобы однажды ты нашел Его в своей душе. Он хочет суметь обнять тебя, и все. Понимаешь?
Иуда, все еще в трансе, интенсивно кивнул. Я благодарно отметил, насколько легко можно изменить настроение ребенка.
Для меня уроком было — походя — то, что следует дважды подумать прежде, чем усомниться в дяде. Но сейчас, пока я добирался домой, я размышлял о том, что он говорил всем нам о жертве. Господь потребовал, чтобы библейский Авраам пожертвовал самым дорогим, что у него было. Потребовал ли Он, чтобы дядя пожертвовал собственной жизнью? Почему? Ведь не ради того, чтобы спасти еще больше книг от христианских костров?
Мои размышления были прерваны несколько минут спустя голосом мужчины, выкрикивающим мое имя. Наверное, у Раны была внутренняя связь с родителями: ее отец Беньямин и мать Рахель бежали ко мне со стороны холмов.
— Бери! — выкрикнул Беньямин, подбежав ко мне и глядя распахнутыми от ужаса глазами. — Рана, она…?
— С ней все хорошо. И Мигель тоже жив. Пока они в безопасности.
— Слава Богу. — Он схватил меня за плечи. — Слушай, мы не можем говорить, нужно добраться до нее. Передай наше благословение всей своей семье.
— Обязательно. — Я взял его за руку. — Только одно: вы видели Самсона? Он должен был быть в Лиссабоне, покупать…
Беньямин прикрыл мои губы кончиками пальцев.
— С этого воскресенья моя дочь стала вдовой, — прошептал он. — Самсона схватили, когда разразилось восстание. Он был не готов.
Рахель вскинула руки к небу.
— Дым. Самсон теперь всего лишь дым.
— А костры на Россио все еще горят? — поинтересовался я.
Беньямин кивнул.
— Костры никогда не потухнут, пока мы остаемся теми, кто мы есть.
Его слова прорвались сквозь оцепенение, овладевшее моей душой, и я понял, что слишком долго был вдали от своей семьи. Подбежав к городу, я увидел, что у восточных и северных ворот собрались толпы христиан и доминиканских монахов. Мужчины помоложе дрались друг с другом, изрыгая проклятия, словно медвежата, готовясь проявить свою отвагу. К западу, однако, возле ворот Святой Катарины, бродила всего лишь кучка подвыпивших стариков. Позже я узнал, что по городу пронесся слух, будто король намерен выслать с востока войска, чтобы навести в столице порядок: отсюда и тишина у западных ворот.
Как выяснилось, я походил на Marrano даже меньше, чем думала мама: старые христиане, мимо которых я проходил, ни разу не подняли меча, вместо этого приглашая меня обменяться анекдотами о женщинах и евреях. Ради спасения жизни, да простит меня Бог, я принял их приглашение.
— Чем еврей похож на богомола? — спросил мужчина с худым и невыразительным лицом. — Плюнь в него — он молится. Запри его — он молится. Единственный способ — вытащить меч и снести ему башку!
Удивительно, что кто-то видел в этом что-то смешное. Но христиане осквернили воздух своими беззубыми пастями, и я вторил им как мог.
Улизнув от них, я начал подозревать, что Господь позволил мне войти в Лиссабон через эти ворота для того, чтобы я смог нанести визит оружейнику Эурику Дамашу по дороге в Альфаму. Его дом стоял в соседнем богатом квартале Бэйрру Альту, венчая холм, застроенный бараками. Словно кичась своим завидным положением, Дамаш сказал как-то дядя вскоре после добровольного обращения, когда они еще говорили на одном языке:
— Я не хочу забывать, откуда я родом. И правоверный новый христианин не забудет.
Чувства, достойные уважения. Но когда он скрылся из виду, дядя выдернул волос у меня из макушки. Обрывая мой вскрик, он сказал:
— Берекия, благородные слова этого человека засели в твою душу так же крепко, как волосок в кожу. Небольшое усилие, и он… — Он взмахнул рукой, выказывая глубокое изумление исчезновением волоса. — Никогда не доверяй тем, кто зарабатывает на чужой смерти. Особенно тому, кто затем прилюдно размахивает своей сутаной праведника.
Когда солнце начало клониться к горизонту, я вскарабкался по переплетению немощеных улиц, проложенных на западном склоне холма у Бэйрру Альту. Пока я проходил мимо лепящихся друг к другу бараков, где бедняки проводили в бессонной кабале свои жизни, грязные лица оборачивались ко мне через плечо, словно я был здесь немыслимым зрелищем. Дети вздымали тучи пыли, бегая за цыплятами и кошками. Вокруг их голов толпились тучи мух. Высокий африканский раб, прикованный за лодыжку к якорю, смотрел на меня напряженным взглядом писателя, описывающего передвижение персонажа. Я ощутил в нем родственную душу и кивнул, но он отвернулся, словно я подозревал его в преступлении. Воздух был насыщен запахом стыда и злобы. Но тут и там встречались дома, окруженные садами, засаженными бархатцами, лавандой, капустой, репой и бобами.
Мощеная рыночная площадь, засаженная могучими каштанами, обозначала границу терпимости короля: от этой точки сосновые доски и залатанная одежда этого жалкого квартала заканчивались, и начинались отшлифованные камни лиссабонской аристократии.
Я мгновенно узнал дом Дамаша: с мраморного карниза свисали зубастые рогатые горгульи, в детстве приводившие меня в оцепенение. Из-за крыши, наверняка с внутреннего двора, поднимались клубы дыма. Я сунул руку в сумку и вытащил нож, заткнув его за ремень штанов.
На мой стук по железной решетке ворот отозвался хрупкий мальчик с очаровательным круглым личиком. Он стоял на крыльце, уперев руки в бока. Зеленая шелковая рубаха и алый камзол висели на нем мешком — судя по всему, эти вещи достались ему в наследство от кого-то постарше. Раздраженным жестом он отбросил со щеки прядь янтарных волос и заправил ее под синий берет. Руки у него были испачканы сажей. Похоже, он решил, что я — иноземный коробейник, и ритмично, медленно и раздельно произнес:
— Нам не нужно ничего из того, что ты продаешь.