Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— Хорошенький? — изумилась Рана. — Ты, видно, опять слишком долго медитировал.
Она попыталась улыбнуться, но в глазах стояли слезы. Она опустила глаза, одинокая и отчаявшаяся, и я понял, что и Самсон исчез в христианском шторме.
Мы сели у очага.
— Как ты узнала о погроме? — спросил я.
— Соседи приходили предупредить меня.
— Может быть, нам надо уйти отсюда вместе? Вернуться к…
— Ты же знаешь, я не могу, — прервала она.
Чтобы защитить себя от опасностей Другой Стороны, Рана не должна была выходить из дома первые сорок дней после рождения Мигеля — по количеству лет, которые евреи скитались по пустыне, и дней Всемирного Потопа.
— А когда ты видела Самсона в последний раз? — спросил я.
— Я не слышала ни слова о нем с воскресенья. Он ушел в Маленький Иерусалим за тканью для… — Она кивнула на Мигеля. — Он собирался зайти в лавку Симона Эаниша. Ты не видел его, не слышал ничего? Не говорил с Симоном?
— Нет, ничего. Но я не думаю, что это сделал Симон.
Она повернулась лицом к стене, шепча молитву.
— Но, возможно, — сказал я ей, — он нашел безопасное укрытие. Самсон всегда был умным. И внушительным. Наверняка распугал не один десяток христиан. В детстве я и сам его боялся. Он еще может вернуться.
Я взял ее за руку, чтобы поделиться своей уверенностью, и понял, что на деле пытаюсь убедить самого себя в том, что Иуда цел.
— Нет, — ответила она. — Если бы он был жив, он уже вернулся бы домой.
— Может, он прячется.
— Самсон прячется? Бери, человек, ставший отцом впервые за пятьдесят семь лет, не прятался бы, зная, что жизни его малыша грозит опасность.
Рана была из тех немногочисленных людей, которые не хотели лгать себе. Именно поэтому многие считали ее агрессивной, даже бессердечной. Она смиренно кивнула, провела свободной рукой по вьющимся каштановым волосам.
— Если теперь мне придется самой… — Она умолкла, закусила губу, сдерживая слезы. — Все ест и спит, — сказала она про Мигеля, пытаясь выдавить улыбку.
Ее сосок выскользнул у малыша изо рта, и она вернула его обратно, когда он беспокойно зашевелил ручонками. Он принялся сосать с уютным, довольным звуком Рана взглянула на меня глазами, полными надежды.
— Бери, а про моих родителей ты ничего не знаешь?
— Ничего. Прости. Я должен был выяснить перед приходом. Я не подумал.
— Не страшно. Думаю, они придут, когда смогут… если смогут.
— Рана, я заходил в прошлую пятницу за вином. Я взял бочонок и оставил записку.
— Да, мы догадались, что это был ты — по маце. — Она погладила меня по руке. — Как успокаивает мысль, что некоторые вещи не меняются. Наверное, я спала. Я мало сплю. Но когда это происходит, для мира я перестаю существовать. Только если Мигель плачет. Тогда будто охотник пускает стрелу прямо в сердце.
— Слушай, а письмо, которое я тогда оставил, все еще цело?
— Ну конечно, — ответила она. — Это важно?
— Мне нужно его прочитать. Может быть, дядя что-то сказал Самсону… Где оно?
— С рождением Мигеля я стала совсем рассеянной. Но я уверена, оно где-то в спальне.
— Посмотрим?
— Подержи, — сказала она, передавая мне Мигеля.
Пока Рана рылась в сундуках и ящиках, я держал на руках малыша и вспоминал, как когда-то нянчил Иуду. Сколько ночей мы с Мордехаем провели, нося его на руках и утешая: он был трудным ребенком, родился с жидкостью в легких и очень сильно кашлял из-за этого. Я закрыл глаза. Пальцы дрожали от прикосновения к мягкой коже младенца. «Иуда, мой Иуда, — мысленно прошептал я. — Прошу Тебя, Господи, пусть он будет жив».
Чтобы отогнать душивший меня страх, я принялся развлекать беседой увлеченную поисками Рану. Мы обсуждали проблему Мигеля с желудком.
— Он какает как сорока, — обеспокоено поделилась она. — Доктор Монтесиньош говорит, это не повод для беспокойства, так что я думаю…
— Не волнуйся, — ответил я, махнув рукой. — У Иуды было то же. Мне кажется, все дети в чем-то птицы.
Она засмеялась, но опустившаяся за этим тишина еще ярче подчеркнула мрачное настроение, которым пропитался самый воздух в доме. Мы обменялись взглядами, в которых ясно читалось: Самсон, скорее всего, никогда не вернется. Она протянула руку, чтобы погладить меня по щеке.
— Мой милый Бери, — сказала она. — Я скучаю по соседям.
Мы оба вспомнили о демонах, которых на миг изгнали мысли о детях.
Она вернулась к поискам, прерванным на комоде возле кровати. Из маленькой деревянной шкатулки с металлическим замком она вытащила свиток.
— Нашла! — сообщила она, торжествуя. Она вручила свиток мне. — Это оно, правильно?
— Думаю, да.
Я осторожно положил Мигеля ей на руки. Свиток развернулся в пять листов бумаги.
Словно подбивая меня на приключения, Рана сказала:
— Слушай, Бери, ты пока читай, а я принесу халы и вина… нет, конечно, ты же переживаешь Исход. Тогда просто немного вина? Ты можешь остаться, да? Хотя бы пока не прочитаешь. Ты должен остаться.
— Я останусь, пока не дочитаю. Потом я должен вернуться к семье. Но Рана, если у тебя в доме есть хамес… значит, вы еще не праздновали Пасху?
— Нет. Мы ждали чуть дольше, чтобы быть в безопасности.
Она проводила меня к кухонному столу, принесла кубок вина, потом взяла меня за свободную руку. Письмо гласило:
«Дражайший Самсон,
Мигель Рибейру отказался. Посему я расскажу тебе историю. В ней ты найдешь мою надежду на твое понимание необходимости жертвы, которую каждый из нас должен принести в этот решительный момент. Если мы не поведем себя также, как рабби Гравиэль, в данный момент времени, то все может быть потеряно.
Не важно, что твоя вера рушится, учитываются твои поступки.
Победит ли Самаэль сегодня?»
В начале следующей страницы значилось: «A Historia da Crestadura do Sol do Rabbim Graviel — История о солнечном ожоге рабби Гравиэля». Ту же историю дядя рассказывал мне в свой последний шабат, и, стоило мне произнести вслух название, как я почувствовал, словно его ладонь опустилась мне на шею. Его голос прошептал: