Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Повернув на восток, он бежит по коридору к комнате для медитаций, затем спускается мимо давно заброшенных бассейнов и пропахших сыростью гротов. Наконец мы достигаем комнаты, раньше служившей кабинетом господина Давида. Внутри мы обнаруживаем перевернутыми два его узких шкафа, вес пол усыпан журнальными записями купальни. В дальнем углу комнаты лежит на боку масляная лампа. Пока Мануэль обследует ее, Соломон грузно опускается на каменный пол. Его грудь тяжело вздымается из-за влажного, тяжелого воздуха.
— Ноги устали, — он беспомощно пожимает плечами.
— Мы найдем для вас еду, как только выберемся отсюда, — заверяю я его.
Он поднимает вверх руку, показывая, что нет нужды торопиться.
— Что все это значит? — спрашиваю я Мануэля.
— Пытаюсь понять, каким путем спускалась моя жена, когда пришли христиане.
Соломон осматривается кругом, втягивает ноздрями воздух, словно кролик, приникает к земле, затем встает и поднимается на носки, как олень, тянущийся за листиками на высокой ветке.
— Что-то мерзкое в воздухе, — бормочет он, высовывая кончик языка. — Похоже на навоз.
Он прав: в воздухе носятся незримые нити зла.
— Дохлая белка или крыса, — говорит Мануэль. — Может, утонула.
Ключ к пониманию поворачивается у меня в душе, и я отвечаю:
— Нет, это не мертвое животное. Теперь я понимаю. Я покажу вам, что скрывается в нашем подвале.
Мануэль, Соломон и я спускаемся по лестнице под нашим секретным люком. Мохель ежится в одеяле, которое я дал ему, держится за стену, чтобы не споткнуться. Он никогда прежде не был в нашем подвале и с любопытством спрашивает:
— И сколько же времени все это находится здесь, мой мальчик?
— Столько, сколько я себя помню, — отвечаю я.
Молитвенный ковер и букеты мирта наводят Соломона на мысль о том, что эта комната стала нашей подпольной синагогой, и он поет:
— Благословен будь Тот, Кто сохранил Свой храм от идолопоклонников.
Тетя Эсфирь сидит за дядиным столом в дальнем конце комнаты, пристально глядя в Кровоточащее Зеркало. На ней нет больше головного платка, и неровно обрезанные, окрашенные хной волосы придают ей устрашающий вид.
— Этти, — зовет ее Соломон: он любит называть всех уменьшительными именами.
Она не отвечает и не двигается. Соломон надувает губы, вопросительно глядя на меня.
— Сейчас она не станет отвечать, — говорю я. — Мы должны дать ей время.
Мохель кивает, затем нюхает воздух.
— Запах идет из этого подвала, — говорит он. — Здесь воняет так, словно…
Его голос обрывается судорожным вздохом, стоит ему подумать об оболочке разлагающейся плоти, оставленной в этом мире дядей.
Я направляюсь прямо к кожаным гобеленам из Кордовы, висящим на западной стене подвала, прямо за спиной Эсфирь. Свернув один из них в рулон, я снимаю его с крючков и кладу на мощеный пол, затем поступаю так же со следующим. Мануэль зажигает свечи в двух серебряных подсвечниках от своей масляной лампы. Надавливая на стену прямо под загадочными пятнами крови, неожиданно обрывающимися на линии мозаики, я говорю:
— Если бы здесь был Самир или дядя, не пришлось бы терять столько времени. Или даже один из молотильщиков.
— Что ты ищешь? — спрашивает Мануэль.
— Увидишь, — отвечаю я. — Я только что понял, как человек — или даже несколько — может исчезнуть из этой комнаты. И как запах переносится в пространстве.
Я принимаюсь простукивать кулаком каждую плитку в горизонтальном ряду на уровне собственного лба, начиная с южной стороны комнаты возле врытых бассейнов и до северной, рядом с Эсфирь. Соломон шепотом сообщает Мануэлю:
— Бедный мальчик, смерть господина Авраама заставила его думать слева направо.
Это местный еврейский жаргон, означающий примерно, что я совершенно выжил из ума.
— Уверяю вас, что ни один москит не влетал мне в ухо, — отвечаю я, намекая на историю о том, как царь Нимрод потерял рассудок. — Я все время недоумевал, как это дяде постоянно удается появляться из ниоткуда. Отец Карлос иногда даже думал, что он был духом-шутником. Но теперь я знаю, как он это делал. И почему мне нельзя было входить в подвал без его разрешения.
Я продолжаю простукивать стену и, не услышав нужного мне звука, спускаюсь рядом ниже. На четвертом ряду, том, что пересекает стену на уровне моей шеи, я, наконец, нахожу, что ищу — эхо под плиткой, прикрывающей пустоту.
Неожиданно по лестнице сбегает Синфа, останавливается у подножия, настороженно смотрит на меня.
Еще двадцать с небольшим ударов, и я нахожу четкий контур из плиток, скрывающих под собой пустое пространство. Если я прав, то должна быть одна плитка слева или справа, которая качается, если на нее нажать. Несколько мгновений спустя я нахожу и ее. Вытащив ее, обломав при этом ноготь, я бросаю плитку Синфе. Под ней круглая железная ручка с небрежно выгравированным на поверхности словом на иврите, рехица, купание. Глубоко вздохнув и прочитав молитву об удаче, я хватаюсь за нее и дергаю.
Стоит мне сделать это, как пролом в стене превращается в торец двери, вращающейся вокруг оси. Перед нами предстает помещение, наполненное кромешной темнотой. Соломон присоединяется ко мне, садится на корточки, словно мусульманский священнослужитель, и с удивленным возгласом заглядывает внутрь. Я поворачиваюсь к Мануэлю.
— Дай мне масляную лампу — я пойду туда.
— Куда ведет этот ход? — спрашивает он.
— Посмотрим. А сейчас просто дай мне лампу.
Он протягивает ее мне. Впереди лежит каменный проход.