Последний мир
Шрифт:
Котта слышал только шорох и постукиванье растревоженных камней да испуганные крики взлетающих галок, и тут ему вдруг вспомнился день приезда в железный город, первый час в доме канатчика. Ликаон тогда потребовал плату за месяц вперед – для приезжего из Рима сумма была невелика, – а потом не глядя швырнул деньги в чугунный, исполосованный широкими потеками ржавчины несгораемый шкаф, который стоял у него в мастерской. Перед этим канатчик с трудом открыл армированную тяжелыми стальными брусьями дверь сейфа и постарался быстренько захлопнуть ее, едва римлянин очутился за его спиной. Беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить поразительный беспорядок внутри сейфа, где не было отделений: там лежали мотки кожаных ремней, разрозненные столовые приборы из почерневшего серебра, скомканные денежные купюры и письма, валялись монеты и армейский пистолет, а в самом низу лохматилась каменно-серая шкура, вся в прорехах, канатчик, наверно, хранил ее в память о какой-то давней-предавней охоте, как трофей упоительного приключения, от которого ему только и остались эти жесткие лохмы, связка шариков против моли да холодный запах ружейного масла, каким веет от винтовочного футляра. В этой шкуре, что блеснула сейчас на спине у канатчика там, в вышине, на освещенном луною карнизе, блеснула так же тускло, как тогда в щели сейфа, Котта в день приезда распознал мех волка. Рукавом пальто он резко провел по мокрым от пота вискам, будто вытирая теплую пену слюны, которой забрызгал его хищный зверь, и бросился бежать.
Уже не глядя под ноги, Котта огромными прыжками
Наконец под башмаками захрустели ракушки. Щиколотки у него были разбиты в кровь и болели; с трудом переводя дух, он стоял у моря. Вода была спокойна. Звуки гор сюда уже не долетали. На лужах, оставленных на берегу летучей водой прибоя, поблескивал ледок, испещренный следами чаек. Луна клонилась к закату. Но железный город, приближавшийся к изнуренному путнику все медленнее и неохотнее, а под конец словно бы отпрянувший от него, покоя не обещал. Томы бурлили огнями. Как и в минувшие ночи, Котта слышал теперь духовую музыку, многоголосый гомон, бой барабанов и бренчанье бубенцов, гулкие удары выпивох по ставням и дверям. На улицах Томов по-прежнему бушевало ликованье – кончилась двухлетняя снежная зима; железный город захмелел от облегчения и жестокой радости, которая уже произвела на этом берегу куда больше опустошений, чем пережитые зимою бури, чем лед и камнепады. В Томах шел карнавал. Светящиеся строчки и искорки, издали казавшиеся приютной россыпью огней, пылали теперь яркими кострами и факелами шального, орущего вертепа.
Когда Котта по укатанной дороге подходил к гавани, к молу, не устоявшему перед натиском прибоя и давно обратившемуся в кучи обломков и волноломы средь бухты железного города, он услыхал на камнях какие-то шлепки и уже стал искать взглядом волчью шкуру канатчика, а увидал два полуобнаженных тела на массивной оконечной глыбе мола. На обледенелом камне ворочались среди сброшенной одежды двое, стискивая друг друга в объятиях, словно утопающие, и невнятно лепетали и стонали от похоти, а над разгоряченными телами бледным радужным ореолом поднимался на морозе туман испарений их плоти. Это была Прокна, тучная, рыхлая жена мясника, а в кольце ее белых рук лежал, непрестанно шепча что-то, тщедушный мужчина – Дит, знахарь из Германии. На возвышенье глыбы мола Тереева жена и мучимый тоскою по лесам Фрисландии нареченный Прозерпины казались олицетворением того, что происходило в поздние ночные часы этих весенних дней в запустелых улочках и на крутых площадях железного города – изо всех домов высыпали ряженые, чтобы до наступления утра полной чашей испить карнавальной свободы. Каждый превращал себя в свою сокровенную мечту и противоположность. Рудоплавы становились благородными господами, рыбаки – китайскими воинами; кто весь год что ни вечер горланил в погребке у кабатчика непотребные песни, теперь молчал, пьяный и безгласный; кто много молчал, теперь надсаживал глотку; а кто от страха перед побоями целый год ходил съежившись, сжавшись в комок, тот теперь сам раздавал удары, одурев от водки, безнаказанно и не глядя лупил розгами и батогами всякого, не успевшего вовремя увернуться; каждый был тем, кем ему дозволялось быть лишь на сотую долю года. И вот в один из последних часов ежегодной свободы Дит-немец ласкал на камне большое тело мясничихи, корчился среди ее грудей и жировых наростов, будто желая вырвать из этого убежища, освободить хрупкое существо, что затаилось в глубине собственных жиров от грубости мира и Тереевой ненависти. Кому же еще, если не этому занесенному сюда войною меланхоличному человеку, могла отдаться Прокна в столь колдовскую ночь, кого еще могла она обнимать, если не терзаемого тоскою, который сохранит тайну ее вожделенья в своих тиглях и в своей памяти не менее надежно, чем она в своем жире и в своем страхе перед яростью мясника. Так они тупились друг к другу, и Дит шептал возлюбленной неслыханные, скабрезные слова на ухо и в волосы, еще благоухающие теми нежными духами, которые он получал из крошечных цветков пурпурного мха и соли своих слез. Тонкий крик Прокны, когда она наконец резко дала волю своей похоти, замер – Котта споткнулся в тени набережной стенки. Немец тоже вдруг оцепенел, точно каменная глыба, которую они согревали своими телами. Оба так и застыли изваяньем похоти и испуга. Котта же, невидимый под прикрытием стены, зашагал прочь, пристыжено и осторожно, пока не выбрался на освещенную смоляными факелами площадь перед конторой портового смотрителя.
Там он угодил прямиком в объятия орды пьянчуг, костюмированных шкурами и бычьими рогами; маски окружили его, а когда он попытался удрать в одну из залитых трепетным светом крутых улочек, с воплями втащили назад в толпу, выкрикивая какие-то лозунги и вопросы на языке, которого он не понимал. Потом одна рука, лапища, цапнула его за волосы, другая мгновенно сомкнулась на горле, а третья и четвертая тисками обхватили голову, силой раскрыли ему рот и под крики и хохот влили из фляжки водку, ледяную, жгучую, удушливую водку. Тщетно Котта под градом ударов рвался из цепкой хватки; он задыхался, кашлял, глотал, пил, чувствовал зубами холодную жестяную резьбу фляжки и видел, как над рогатыми черепами мучителей тает звездное небо. Затем лапищи отпустили его. Римлянин рухнул на мостовую. Одежда его впитывала маслянистую лужу, а перед глазами топали прочь сапоги и тяжелые ботинки. Томы, город, где он целыми днями тщетно расспрашивал о Назоне, где напрасно старался привлечь внимание скупых на слова, неповоротливых людей, – этот город впервые прикоснулся к нему.
Несколько минут Котта не мог отдышаться, сердце колотилось как бешеное, когда же он встал на ноги, то был совершенно пьян. Шатаясь, он пересек площадь и теперь уже не избегал ряженых; иные из них швыряли друг в друга факелами и бутылками, другие, как он, нетвердой походкой плелись куда-то. Грязный и одурелый, в одежде, от которой после похода в горы и лежанья на мостовой остались жалкие лохмотья, он был сейчас одним из них. Шагая по улице к дому канатчика – постройки на ней от ветхости развалились, и она снова сделалась широкой и просторной, – Котта для полного счастья затесался в большущую процессию ряженых; длинная вереница троллей, живых камней, птицечеловеков, наездников верхом на ослах, машущих цепями воинов шагала под звуки духового оркестра, который давным-давно сбился с такта и ноги. Многие маски в этот час, под конец утомительного змеистого пути через весь город, еле-еле передвигали ноги и молча ковыляли друг за другом; если кто-нибудь спьяну падал и больше не вставал, оркестранты уныло лязгали туш. Рассвет был уже на пороге. Процессия едва не увлекла Котту обратно к морю; он отчаянно оборонялся от цепких рук, от напирающих плеч, от пинков масок, пьяный одиночка в густом водовороте, и все же почти не приближался к дому канатчика, топтался на месте, а мимо, пошатываясь, один за другим брели ряженые. Генерал в широких, выкроенных из свиных ушей эполетах сжимал бронированными кулаками два шнурка, когда он дергал за них, крылья у него на шлеме хлопали и дребезжали. Огромная, вся в красных брызгах бабища с торсом из дерева и соломы, с тощими ручонками, растущими из подбрюшья, подбрасывала вверх и с визгом ловила картонный череп. Епископ без устали благословлял собственные шаги. Фаллос толкал перед собой мошонку из двух воздушных шаров. За ним какой-то человек гнулся в три погибели под тяжестью лотка, на котором он тащил электрический аппарат, батарею, сплошь покрытую кристаллами селитры, – она питала кольцо из лампочек вокруг согбенного. Следом по мостовой протарахтела беленая, запряженная волами телега; возница едва держался на облучке, размахивая горящим кнутом, – Терей. Котта узнал его в этом вознице, украшенном обрывками золотой бумаги и кусочками блестящего металла. На голове у Терея возвышалась привязанная плетеными кожаными ремешками птичья клетка, из которой тучами летели какие-то белые хлопья; в полной пушинок клетке были заключены две крысы, в ярости и ужасе перед огненным кнутом они поминутно наскакивали на решетку, бушевали, кидались одна на другую, осыпая голову мясника пуховым снегом. В минуту передышки, когда оркестранты завели туш в честь очередного упавшего, а широкая телега заставила Котту прижаться к стене, римлянин слышал только лишь кнут, царапанье крысиных когтей и писк бьющихся не на жизнь, а на смерть зверьков и начал догадываться, что пыталась изобразить в последний час карнавала эта процессия жутковатых фигур. Маска Терея была карикатурой, грубым шаржем, но тем не менее напоминала выветренные рельефы с фасадов римских храмов, министерств и дворцов, напоминала изображение солнечного бога на огненной колеснице. Мяснику хотелось быть Фебом. Пастухи с прибрежных гор, рудоплавы и шахтеры из Томов копировали в этот час великолепие римских небес: первый среди богов тащил на лотке по городским улицам батарею, славой Юпитера и стрелами его молний были раскаленные вольфрамовые нити в вакууме электроламп. Генерал, что, как слабоумный, дергал за шнурки, был бессмертным богом войны, а красная бабища – окровавленной Медеей, которая убила родного брата, расчленила детский трупик, а отрезанную голову швырнула в камни береговых круч, словно волосатый, перепачканный мяч; Медея, заглавная героиня Назоновой трагедии, принятой с восторженными овациями во всех театрах Империи и превратившей своего сочинителя в знаменитость; Медея, перемазанное кровью пугало из лохмотьев и соломы, ковыляющее в этой шутовской процессии.
Зажатый в толпе оживших рельефов и статуй Рима, пьяный Котта тащился к дому канатчика. Все отчетливее проступали перед ним образы с оббитых, выщербленных камней метрополии: кто вон тот скрюченный, у которого на голове жестяной корабль? А этот, в черной дерюге, с цитрой под мышкой, – Орфей?..
Конечно, эта процессия ряженых не более чем тусклый отблеск тех мифов, в которых отбушевала и иссякла фантазия Рима, превращенная под властью Императора Августа в сознание долга, в покорность и верность конституции – образумленная. Но хотя шествие и было всего-навсего жалким последышем, пьяный и тот не мог не распознать, что здешний карнавал отображал исконный образ Рима, образы богов и героев, чьи подвиги и чудеса в резиденции Императора казались уже навеки забытыми. И не Назон ли своими элегиями, своими историями и драмами вновь прикоснулся к забытому и напомнил Риму, превратившемуся в блеклое, безликое государство, о древних, необузданных страстях? Назон, на чьи творения – эти последние знаки слабеющей фантазии, эти призраки закатного мира – в царстве канцелярий, комендатур и магистратов в конце концов поступил донос…
Теперь и пьяный Котта горланил вместе с масками, напиравшими со всех сторон, будто его рваное пальто, израненные руки и исцарапанное лицо тоже всего-навсего костюм: разве эта процессия ряженых не свидетельствовала, что обитатели железного города были ссыльному много ближе, чем хотели показать подозрительному чужаку, а глядишь, и римскому шпиону? Разве не доказывала она, что Назон увез с собою в изгнанье героев своей поэзии и в краю злосчастья не умолк, а продолжал рассказывать свои истории? Как бы иначе мяснику из затерянной глухомани пришло в голову превратить себя на время карнавала в солнечного бога, а своих волов – в огненных коней? Подобно доисторическому носорогу в императорских садах, в Томах словно бы еще буйствовало и кипело жизнью то, что в резиденции и в других крупных городах Империи уже кануло в прошлое, застыло памятниками и музейными экспонатами, окаменело рельефами, конными статуями и храмовыми фризами, по которым расползался мох.
Медленно и безудержно, точно густой поток леммингов, орда ряженых катилась к морю, отвязалась от римлянина, оставила его позади. Лишь замешкавшиеся одиночки выбредали еще из проемов улиц вдогонку за процессией. Котта с трудом, ощупью пробирался вдоль садовой стены канатчикова дома, когда один из этих последних заступил ему дорогу и тотчас же отвернулся, увидев, что его жертва – римлянин. Но теперь Котта сам вцепился в ряженого; эта фигура, грозившая расплыться перед глазами, извивалась в его хватке и вытягивала шею, ища возможности удрать, эта голова с крупным крючковатым носом походила на портрет, который один почитатель Назона, столь же бесстрашный, сколь и состоятельный, приказал после высылки поэта из Рима отчеканить на серебряных монетах и раздать медальон на память ближайшим Овидиевым друзьям, участникам тех тайных кружков, где и после падения и изгнания Назона читали его запрещенные книги, протоколы его речей и хранимые как драгоценность отрывки из Метаморфоз, записанные на слух во время публичных выступлений поэта… Эта не поддающаяся на запугивания последняя публика на своих тайных сборищах предъявляла серебряные медальоны хозяину вечера – знаки безобидного заговора, который императорской власти не вредил, ссыльному не помогал, а друзьям его творчества позволял тешить себя иллюзией, будто они сторонники дела столь же опасного, сколь и значительного. Чеканка на медальоне едва ли не с насмешливой точностью воспроизводила редкостно большой нос несчастного поэта, нос такой броской и запоминающейся формы, что он-то и снискал Овидию в более беззаботную пору его жизни иногда любовное, а иногда ироничное прозвище – Назон, Носач звали его друзья и обзывали противники; Назону были адресованы коротенькие небрежные записки, которые оставляли ему в бильярдной на Пьяцца-дель-Моро или на воротах его дома, когда ворота были заперты, а бильярдная пуста. И вот у этой фигуры, так резко отвернувшейся теперь от Котты и не желавшей показать лицо, был тот самый неповторимо крупный нос, картонный нос на резинке, которая, щелкнув, лопнула, когда Котта бесцеремонно цапнул отбивающегося человека за подбородок и внезапно увидел перед собою донельзя перепуганного Батта, эпилептика. Визжа как поросенок, слабоумный сын торговки колониальными товарами вырвался наконец из рук римлянина и помчался во тьму; про картонный свой нос он и думать забыл.
Глава пятая
Пришел май, голубой и бурный. Теплый, пахнущий уксусом и морозником ветер доедал последние корочки льда на прудах и в лужах, выметал из улиц клочья дыма и гонял по берегу рваные гирлянды, бумажные цветы и промасленные лохмотья лампионов. Страстный пыл и кроткое смирение религиозных процессий и изнурительная распущенность карнавала остались в прошлом, обитатели Томов вернулись к своей работе в горе, к руде, к каменистым полям, наковальне и морю.
Старики и немощные железного города, которые в холода берегли свои силы и тем не менее жили только надеждой на таянье снегов, наконец-то облегченно вздохнули; в этом безмерном облегчении, в этом расслаблении и успокоенности многих из них настигла смерть. За первую неделю южного ветра немец Дит вырыл три могилы, за вторую – четыре и над каждой воздвиг свои искусные каменные надгробия.
До самой темноты слышались в Томской бухте даже сквозь грохот прибоя крики вернувшихся птиц, а из домов долетали заупокойные молитвы, стук столярного молотка да рев убойной скотины. Все окна и двери стояли настежь. В дневное время над плющом садов трепыхалось и хлопало откипяченое белье, а на плоских береговых камнях сушились половики. Была весна.
У себя в мансарде, среди ярких гобеленовых картин, Котта в эти дни перенес лихорадку, подхваченную то ли в горячке карнавала, то ли в стуже Трахилы, и в бреду отбивался от узоров и образов, которые высвобождались из нитей сотканных Арахной гобеленов и нападали на него. Ухода за ним не было. На рассвете он обычно успокаивался и потом до вечера спал. Когда взгляд его прояснялся и жар в крови остывал, он видел в изножье постели канатчика с жестяным чайником и тарелкой сдобного хлеба, приподнимался, пил, ел и видел, что Ликаон опять бос, видел разбитые ступни, пальцы с потрескавшимися ногтями и не верил более своей памяти: неужто эти старческие руки, эти старческие ноги были лапами? Волчьими лапами?