Последний мужчина
Шрифт:
— Многие! Спросите у Данте.
— И подвластен ли женщине выбор, который предстоит ей делать и дальше? Спасать любовью мужчин, отделяя от чего-то гадкого, или, отдаваясь ей, всецело брать, надеясь на прощение? Тяжек, да и возможен ли выбор между двумя нравственностями? Что гамлетовское «Быть или не быть?» в сравнении с этим? Фарс!
— Хотел попросить вас… — голос стал тише.
Гостья с удивлением отняла руки от лица.
— Вы же знакомы с Александром Алексеевичем, директором Эрмитажа?
— Васильчиковым?
— С ним.
— Господи,
— Так вот, — будто не слыша, продолжил голос, — передайте ему, самомнение — не повод объявлять о неправильном понимании седьмой заповеди.
— Хорошо… — женщина пожала плечами, — передам.
— Потому как в Евангелиях нет ни одного обличения убийц, воров и прелюбодеев. Христос обличил соблюдавшихзакон. Тех, кто и сегодня непременно ставит у икон свечи. «Бесполезно! — сказал Он. — Если мните себя достойными».
Наступила тишина. Ирина Александровна достала платок и вытерла слёзы.
— Ба, ну что с тобой? Этот дядька никого не обижает. Попроси его выйти из-за стенки.
— Это не ему, милая, нужно выходить, а нам. И не выходить даже, а выкладывать. Перед собою. Чтобы те, другие, остались с такими же и не подменяли твои игрушки. Подожди чуточку… всего два слова. — Она выпрямилась:
— Так какой выбор сделать женщине? — Голос стал твердым. — Как, любя, отказаться от всего?
— Только возлюбив и можно… — тихо ответил невидимый собеседник.
— Но, если не фарс, и оба пути нравственны. Не сделать выбор без помощи.
— Имя помощи начертано над входом каждого храма. Другой не бывает. Не нужно искать, лишь просить. Как разбойник, прося, получил нечаянную радость и с тех пор замер на иконе. Вечным свидетельством.
И ещё… Спасибо вам за Россию. Что любите её… что следите за больным сердцем. Лишь такие, как вы, могут вовремя услышать перебои, уловить фальшь ритма и подать нужное лекарство. Только такие. Любите же и впредь это многоголосие, ибо слышны вам чарующая песнь жаворонка и шелест дубрав, плач детей её и тихие стоны земли. Но дубрав просыпающихся… плач в слёзах радости, а стоны — рождения. Низкий поклон тебе, женщина. Находи же в себе, как и прежде, любовь лишь нечаянно и теряй, получив настоящую.
И вдруг громко, с откатывающим эхом, голос пророкотал:
— Вместе с шубой из баргузинского соболя! Вот суть христианства!
— Николай Васильевич, где вы? Это не ваши слова…
«Слова… слова… слова…» — откатилось эхо.
Рукопись снова зашелестела и окончательно стихла.
— Синьора не хочет прослушать диктофон? — удивлённый хозяин держал в руке две батарейки. — Я специально ходил за ними…
— Спасибо. Это не мне. Он оставлен для близких и коллег. У меня уже нет надобности. Я поняла то, чего не знает «свет».
— Да как же так?! — вдруг злобно оскалился хозяин. — Вы должны… просто обязаны сделать это, иначе мне несдобровать! Нет, вам, вам несдобровать…
Женщина в ужасе, схватив девочку за руку, выскочила
— Проливной дождь не бывает меньше минуты! Помните, — услышала она крик за спиной, — иначе это не просто дождь. — Ирина Александровна быстро повернула голову и вздрогнула, увидев почему-то испещрённое морщинами лицо хозяина. Глубокий изогнутый шрам разрезал его левую щёку от уголка рта до самого уха. Точь-в-точь как у любимого «светом» Дали. Словно какой-то злой художник сделал кистью только один мазок, дабы чудовищная улыбка никого не могла ввести в заблуждение.
Через секунду они были уже у торговых лавок напротив.
— Ба, — девочка недоумённо, но по-прежнему весело смотрела на неё. — А дяденька на что разозлился?
— Он когда-то, милая, разбил стену четвёртую. И не свою, а чужую… И с тех пор никак не может попасть в те далёкие-далёкие времена, когда море было ещё седое и небеса почти касались земли, а люди могли трогать звёзды. Вот и злится на всех.
— А они горячие? Звёзды?
— Очень. Очень горячие. Но никого не обжигают они там… Давай-ка ближе ко мне и не оглядывайся, — она прижала девочку к себе.
— А зачем они трогают их?
— Касаясь, человек становится прозрачным, как хрусталик, и люди видят, каким становится его сердце. И делают то же самое. Поэтому и покажу я тебе другого Пикассо, который сказал: «Важно не то, что художник делает, а то, кем он является».
— Ба, я что-то ничего не поняла в этом аттракционе, — не унималась внучка, — а можно попасть в те далёкие-далёкие времена?
— Ты обязательно будешь там, обещаю. И потрогаешь звёздочку. И поймёшь… Ты всё поймёшь чуть позже…
Навес, под которым они укрылись, был уже не нужен, дождь прекратился.
— Это как Достоевского, милая. Читать в молодости нельзя, только слушать о нём. Тогда позже обязательно вернёшься и поймёшь.
— Ба, а ты тоже вернулась? — уже пританцовывая и жмурясь на солнце, пропела Юля.
— Несколько месяцев назад, дорогая.
— А мама?
— Надеюсь, предстоит.
Овации продолжались шесть минут, потом ещё столько же виновника вызывали на сцену. В холодном рассудке можно было бы догадаться о продолжении… но какой тут рассудок! Вихрь поздравлений, искренних улыбок и тостов продолжался до утра. Режиссёр был счастлив. «Золотая маска» красовалась на длинном уставленном шампанским и выдержанным мартелем столе.
— Послушай, Василий, сколько тебя помню, ещё со студенчества, ты любил каберне и мечтал об этом. Надо же, никогда не поверил бы, что первое превратится в коньяк, а мечты сбудутся, не случись такое! — Старый товарищ, а ныне актёр его труппы обнял друга и расцеловал. — Виват ученику Станиславского! Виват его соратникам! — поднимая фужер, выкрикнул он, обращаясь к соловелому, уже шестой час, обществу коллег, назвав которое, он вовсе не оговорился. Невидимая брань, одним из результатов которой было сегодняшнее торжество, продолжалась и в эти минуты.