Последний парад
Шрифт:
С работы Нюрица возвращается навеселе. Неприятна и мерзка пьяная баба, даже если это родная мать! Загребая пыль разбитыми башмаками, идет она, выписывая кренделя, что-то бессвязно бормоча и напевая. Платье, еще утром такое красивое, теперь поблекло, висит на ней, как на вешалке, волосы, которые мать каждое утро тщательно расчесывает, откровенно любуясь ими, сбились черными жирными куделями…
Нюрица останавливается у соседского палисадника – там копается в грядках Аксютка, жена Фефелова, – долго смотрит, соображая что-то, пренебрежительно хмыкает.
– Ишь, отвернулась… Зад свой кобылячий отклячит… И никто ее не подкует…
– Завидки берут, что весело живу, – да?
Выговорившись, победно шествует домой. Колюшок слышит из сарая, куда всякий раз прячется от пьяной матери, как она зовет его, – но не откликается: опять будет тискать и реветь, а потом рассердится, что не плачешь с ней вместе, и поколотит. Нюрица дает уткам мешанки (Колюшок уже кормил, но эти обжоры все равно сшиблись, как в рукопашной), ругаясь и с досадой пиная, если птица попадает под ноги, идет в хату. Какое-то время и оттуда доносится ее хриплый голос, потом стихает.
Часа через два-три Нюрица просыпается – лицо помятое, глаза прозрачно-лиловые, телячьи – и молча, почти автоматически готовит ужин. Встречаясь с Аксюткой – на огороде или у колодца, – виновато спрашивает: – Я тут… ничего не буровила?
– Да нет… ничего… – прячет глаза соседка.
Зачервонели верхушки леса. Ниже, там, где лучи рассеиваются в искрящуюся пыль, деревья фиолетово-золотистые, а у самой земли – голубой мрак. Тени – длинные и густые – с каждой минутой становятся длиннее и гуще. Попробовав свои скрипки, сверчки-чурюканы сперва вразнобой, несмело, потом, как бы разгоняясь и на ходу выстраиваясь, самозабвенно играют бесконечную симфонию – древнюю и вечно юную, как белый свет. Из-за дымчатой крыши клуба, где хрипит изношенный проигрыватель, выплывает лунный желток; проклевываются блеклые звезды. С пруда тянет парным, лягушки басовито вторят сверчкам и старой певице с бархатным, подрастраченным пластинкой голосом, лозины застыли в оцепенении…
– Мой костер в тума-ане светит, Искры га-снут на лету-у…- выводит певица, и Колюшок видит сквозь лилово-синие сумерки, как на фефеловской лавке, под темным кустом калины, то вспыхивает, то пропадает уголек папиросы…
Будто пожар догорает за лесом. Сизым пеплом покрываюсь, рдеющие угли засыпают… Над ними, в шафранно-бирюзовом небе, пером жар-птицы теплится узкое облачко. Уже в потемках гонят спутанных лошадей. Они шумно, расстраивая лягушачий хор, вваливаются в пруд, чавкают грязью, фыркают. На поджаром, вислозадом жеребце по кличке Мадьяр подъезжает конюх Прокур с кудлатой, давно не стриженной головой. Жеребец сторожко – поодаль от других лошадей – входит в воду, пьет прямо из плавающего месяца. Луна обливает медью его лоснящийся круп, мускулистые стегна. С губ – когда жеребец отрывается – падают литые капли. Желтый блин дрожит и отплывает… Оба они – и конь, и всадник – будто остро отточенным пером очерчены на светлой полосе, что отделяет тьму земли от мерцающего хрусталя, – и, кажется, кинь в них камнем – чистым, монолитно-гулким серебром отзовется.
Напившись, лошади неспешно, поодиночке выходят на плотину, спускаются с нее в густую, дегтярную темноту, на луг; там, грустя в одиночестве, скрипит дергач, изредка ему откликается, укая как в бочку, водяной бык, загадочно-жуткое, таинственное существо.
Неслышно, босиком – по теплой пыли шляха – приходит ночь…
Колюшок поднимается с погреба, идет домой; трава холодная и оттого пахучая… За лесом трещит мотоцикл, скачет желтое пятно света – ближе, ближе, – и вот мимо проносится "Ява": женихи с Лимана к нашим девкам едут.
День прошел – длиною в год, – как бывает это в детстве.
II
Каждый год на День молодежи в райцентре устраивались "фестивали". Готовиться к этому событию начинали за неделю, и все разговоры вертелись вокруг этого…
Нюрица перестирала скопившееся грязное белье, свои платья, сыновнюю одежонку; разохотилась – обмазала потолок, до янтарного дерева, до чистого соснового духа выскоблила полы. Колюшок помогал матери во всем и считал дни, оставшиеся до воскресенья.
Всю неделю Нюрица не пила.
В субботу зашел Фефелов.
– Здорово ночевала, соседка!
– Здорово! – недоуменно отозвалась Нюрица и засуетилась: подставила табурет, смахнула с него тряпкой.
– Ничего, ничего… Я зашел… Буравчика у тебя нет?
– Чего-чего?
– Буравчика, говорю… Там надо…
– Не… Откуда? Мужика-то…
– Да-да… Я как-то… Как полы у вас пахнут! Хорошо! Мать, бывало, выскоблит… А краска – глушит… На ярманку поедете?
– На фестиваль?
– Ну да, на фестиваль?.. А то я лошадь взял.
– Мы на машине, со всеми, – колхоз выделит.
– На машине! В кабину не попадешь, на кузове – просквозит. А на лошади – без толкотни, и все рассмотреть можно, – повернулся Фефелов к Колюшку. – Жеребенок у кобылы есть… И Дамку взять можно.
– Может, на лошади, мам?
– Че это мы?… Все люди как люди, а мы…
– Ну, ма-ам!
В хате сумрачно и душно. Мухи спят, облепив потолок. Под окнами спросонья переговариваются проголодавшиеся за ночь утки. Заполошно орут петухи. На пруду тонко и протяжно поет жерлянка.
Нарядившись в пахнущее сундуком крепдешиновое платье, оставшееся еще от тех времен, когда… ("Ох, не вспоминать лучше!"), Нюрица долго крутилась перед зеркалом с отставшей по углам серебряной фольгой, подводя брови, накрашивая губы. А Колюшок не находил места… В окно кнутовищем постучал Фефелов.
– Надумали, ай нет?
– Едем, едем! – спохватилась Нюрица, впихивая ноги в ссохшиеся, почти не ношенные тупоносые туфли.
Было прохладно от тумана. Сырым деревом, плесенью пахло, – грибами, хотя их пора еще не пришла. В оглоблях стояла кобыла Галка, легкая, крутобокая, с густой, неровно подрубленной гривой; в задке телеги, на ящике, в котором повизгивали испуганные фефеловские поросята, восседала толстая Аксютка.
– Люди на праздник едут, а вы с поросятами, – хмыкнула Нюрица, усаживаясь рядом с Аксюткой. – Солить, что ль, деньги собираетесь?.. Тут провоняешь, пока доедешь.
Фефелов, усмехнувшись, посадил Колюшка к себе на козлы, чмокнул губами, дернул вожжи. Галка затрусила резво, будто ждала, будто самой было интересно… Из тумана выскочил не замеченный Колюшком жеребенок, гнедой, длинноногий, с пушистым хвостом, похожим на камышовую метелку, с карими, выпуклыми, удивленными глазами. Дамка кинулась к жеребенку, весело залаяла. Стригунок взбрыкнул, озорно игогокнул и вновь растаял в тумане; исчезла за ним и собака, лишь слышен был ее заливистый голос.