Последний порог
Шрифт:
— Я снова его прочел, — пояснил Гейдрих, показывая на письмо. — Откровенно говоря, я и раньше считал его запутанным, а теперь, когда я его перечел заново, оно мне показалось еще более смутным. — С лица Эккера медленно исчезла улыбка, он склонил голову влево — большое ухо коснулось поднятого плеча. — И вообще, я уже давно хотел поговорить с тобой об этой писанине. — Слово «писанина» он произнес намеренно оскорбительным тоном и заметил, что это несколько покоробило Эккера. Гейдрих оперся о стену, на его продолговатое лицо падал свет из окна. — В этом письме, если подумать хорошенько, ты оскорбляешь фюрера, не говоря уж о том, что это касается также Гиммлера и меня.
— Ты меня неправильно понял, Рени!
— Нет-нет, я тебя понял правильно. Ты, старикан, как бы утверждаешь им, что современную историю рейха пишет не фюрер, а ты, ты единственный, «серый кардинал» наших дней. Помимо этого из письма следует, что ты, дорогой профессор, сделался приверженцем национал-социализма с целью стать «серым кардиналом», иначе говоря, с намерением со временем прийти к власти.
— Уверяю тебя, что ты понял меня превратно! — Эккер хотел было встать с кресла, но Гейдрих сделал ему знак, чтобы он сидел. — Если разрешишь... — Голос Эккера стал почти умоляющим.
— Я слушаю тебя.
— Выражение «серый кардинал» в данном случае означает не какое-либо конкретное лицо, оно относится не лично к Отто Эккеру, а ко всей службе, во главе которой стоишь ты. Не отрицаю, что себя я тоже до какой-то степени причисляю к «серым кардиналам». Я далек от того, чтобы оскорблять фюрера, приуменьшать его способности, недооценивать его историческую миссию, напротив, я считаю его исключительной личностью еще и потому, что он обладает редкой способностью выбирать себе сотрудников согласно той цели, для которой они предназначены, освобождать таящуюся в них скрытую энергию. Но ты должен понять, Рени, что настоящие и твердые столпы могущества фюрера — это вы, руководители секретной службы. Мне очень больно и досадно, что ты искажаешь мои мысли. — Профессор вытер платком пот со лба и посмотрел в неподвижное, словно каменное, лицо Гейдриха. — Я знаю, — продолжал он, — ты много раз объяснял мне, что надо строить новый мир, создавать новые возможности для немецкого народа.
— Ты со мной в этом, не согласен.
— Наоборот, я вполне с этим согласен.
— Неправда. Я знаком с твоей теорией счастья. — Тон Гейдриха стал придирчивым. — Ты провозглашаешь отказ от радостей жизни, а это уже глупость. Мы хотим, чтобы германская нация победила во всем мире и наслаждалась плодами завоеванной власти.
Гейдрих остановился перед профессором, взгляд его был устремлен вдаль, он вел себя как актер, вкладывающий в свою игру все силы.
— Я очень хорошо помню, — продолжал он, — когда ты со ссылкой на свои научные изыскания объяснил мне, в чем заключается гениальность фюрера. Я имею в виду теорию высшей расы, концепцию господствующей элиты. Так вот, мы хотим создать и создадим элиту высшей расы, но эта элита, профессор, не будет вести монашескую жизнь, а будет господствовать, ибо она для этого и призвана. Но для претворения в жизнь «принципа господства» необходимы определенные внутренние и внешние факторы. Внешность человека тоже выполняет нужные функции, она, например, может символизировать силу власти. Внешность должна поражать массы, как бы ставить их на колени. Внешние формы выражения господствующей власти гигантские по размеру, цвет их ярок, они должны сверкать роскошью, чтобы массы сразу же почувствовали всю свою ничтожность. Церковь внушает миллионам людей идею божественного отнюдь не показом пустой кельи нищих монахов, а монументальностью, блеском и роскошью храмов. Епископы и кардиналы предстают перед миллионами верующих не во власянице и в стоптанных сандалиях, а в золоте и шелках. Ты согласен, старик?
— Ты, разумеется, прав, Рени, — кивнул Эккер, склонив голову на левое плечо, и хитро посмотрел на Гейдриха. — Но сила и могущество церкви заключаются не только в этом. Я в свое время объяснял тебе.
— Ты мне об этом говорил, старик, — тонким голосом засмеялся Гейдрих. — Согласен. Только с тех пор я стал «серым кардиналом», а ты хочешь остаться монахом — конечно, монахом, обладающим властью. И не малой! — Мысль ему понравилась, и он опять весело засмеялся, потом снова стал серьезным. — В действительности же ты переодетый монахом епископ, а еще правильнее — епископ монахов.
Гейдрих отвернулся и стал смотреть на сверкающую гладь озера. Он думал о деле Радовича, в памяти всплыло сказанное ему ночью Брауном.
«Профессор — венгр по происхождению. Радович тоже венгр. Из его показаний видно, что между ними существовали дружеские отношения, другие данные это тоже подтверждают. Неужели профессор Эккер ничего не заподозрил?» У Гейдриха снова появилось неприятное чувство. Браун, хитрый баварец, не сказал ничего прямо, но за его вопросом таилось коварное предположение, что Эккер может быть агентом красных. Если Гейдрих обманулся в нем, он раздавит изменника.
— Я не хочу обижать тебя, — сказал он, подойдя ближе к профессору, — но я должен сообщить тебе еще кое-что. Ночью я не только читал твое письмо, но и изучал дело Радовича. Студент водил тебя за нос. Если допустить, что ты промахнулся... Но, откровенно говоря, я чего-то здесь не понимаю.
Ему было любопытно услышать ответ Эккера.
— Я промахнулся, Рени. Признаюсь. — Широко расставленными глазами Эккер смотрел на Гейдриха с собачьей преданностью. — И промахнулся вовсе не потому, что стал глупее. Речь идет о том, что Милан Радович трудный противник, а его руководители еще тверже. Я тоже просмотрел все материалы. У меня есть веская причина считать, что дело Радовича гораздо значительнее, чем об этом думают люди Брауна. По моему мнению, интересен не столько сам парень, сколько стоящие за ним силы. Прошу тебя передать это дело нам. Я поручу допрос Радовича Феликсу Веберу, а мы займемся выявлением его связей. Мне стало известно, что люди Брауна избивают его. Битьем они от него абсолютно ничего не добьются.
— Хорошо, — тут же согласился Гейдрих. Его уступчивость не очень понравилась профессору. Рени обычно спорил, особенно в таких делах. Почему же теперь он сразу уступил? — Я тотчас же распоряжусь. Радович, конечно, и дальше будет содержаться в «Колумбии», там его и будет допрашивать Вебер. Будем считать, что с этим покончено. Об этом ты и хотел поговорить со мной, старина? — спросил нахмурясь Гейдрих.
— Собственно говоря, нет. Это мне только сейчас в голову пришло. Я хотел попросить тебя совсем о другом. У меня к тебе личная просьба.
— Подожди, — остановил его жестом Гейдрих. — Сначала я тебя кое о чем спрошу. Хотелось бы, чтобы ты был откровенен.
— Шесть лет мы с тобой работаем вместе, Рени, — сказал Эккер и оперся на локоть. — Думаю, что я всегда был с тобой откровенен.
— Так оно и есть. — Гейдрих заложил руки за спину. — Когда Гиммлер подписал приказ о твоем назначении и спросил у меня, почему я доверяю тебе, не боясь, что ты можешь стать изменником, я сказал ему, что отвечаю своей жизнью за Отто Эккера. Я хотел, чтобы ты фигурировал в вашем штате не как агент, чтобы с тобой обращались не как с доносчиком, а чтобы тебе воздавали по твоим способностям, считали тебя равноправным и в том случае, если со мной что-то случится или если я получу другое назначение. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Конечно, Рени... — Эккер вынул из внутреннего кармана носовой платок, промокнул им капли пота на лбу. — Только я все еще не понимаю, что же именно случилось?
— Еще ничего не случилось, — ответил более мягко Гейдрих. — Я только хотел, чтобы ты знал: если тебе придет в голову изменить нам, я безжалостно расправлюсь с тобой.
Мягкое лицо профессора не выдало испытываемой им боли. Последний раз он пережил такой болезненный удар очень давно, после экзаменов на аттестат зрелости. Это было в Надьканиже. Эккер боялся. Нет, не Гейдриха, а чего-то неизвестного, невидимой сети, в которой он оказался. Можно было понять испытываемую им горечь, ведь уже много лет он верно служил Гейдриху и его идее.