Последний порог
Шрифт:
— Какое поручение вы ему дали?
Несколько мгновений Клавечка молчал, уставившись пустым взглядом перед собой.
— Он должен был передать Цезарю сведения об организационной структуре гестапо.
«Сволочь! Гнусный предатель! Ты и это им рассказал? Что ты получишь взамен? Жизнь? Свободу?» В мучительных раздумьях Милан до крови кусал губы...
В глазок камеры заглянул надзиратель. Радович встал с нар и попросил воды. Эсэсовец ничего не ответил, опустил заслонку глазка и пошел дальше.
— Чтоб ты сдох! — прошептал Милан. — Чтоб вы все сдохли!
Он осторожно пошел к двери, но тут же вернулся обратно на нары: боль в израненных ступнях была нестерпимой. Прислонился спиной к стене. Устремил взгляд в противоположную стену. Так Милан сидел до тех пор, пока не перестал видеть стену. Вскоре перед его мысленным взглядом появился залитый солнцем пейзаж...
Они сидели в высокой траве и курили. Дядюшка Траксель скручивал одну папироску за другой. Слева, на расстоянии не далее брошенного камня, высился замок Микши Юмидта, ниже, у подножия горы, больница Маргит, в которой ходячие больные гуляли по парку. «Словно заключенные», — подумал Милан, а сам нетерпеливо ждал, когда же заговорит худой сгорбленный Траксель. Издали виднелась массивная железная конструкция уйпештского железнодорожного моста, позади которого дымили заводские трубы.
— Там я и работаю... — Траксель поднял руку и показал в сторону Андьялфельда.
Словно Милан не знает об этом. «О боже, лишь бы не начал снова рассказывать о событиях на заводе».
— Мне все это хорошо известно, дядюшка Меньхерт, — говорит он старику. — Вы работаете на экспериментальном заводе акционерного общества приборостроения. — Голос Милана звучит насмешливо. — Я все знаю... А живете вы на улице Кишцелли. — Он ищет взглядом низенький одноэтажный домик, полузакрытый растущими во дворе каштанами. Теперь уже Милан показывает рукой в том направлении: — Вон там. И мастерская у пас там, в подвале.
Милан чувствует, что голос у него раздраженный. Он очень зол. Отец говорил ему, что у Меньхерта Тракселя якобы не все дома. Как это понимать, что один из членов движения сумасшедший, не говоря уж о том, что Траксель еще принадлежит к какой-то религиозной секте? И таким человеком является его связной сверху! Выходит, что задания он получает от сумасшедшего.
— Ты очень нервный, сынок. Тебе всего девятнадцать, а нервы у тебя уже не в порядке.
— Вовсе нет! Только мне скучно слушать все об одном и том же. У меня еще много дел. Хочу наконец узнать, что я должен сделать.
— Ладно уж, ладно. Не торопись, сынок! Не надо подгонять время. Оно само идет своим чередом все вперед и вперед. — Траксель облизывает самокрутку, затягивается. — Так вот, слушай меня внимательно. Послезавтра выедешь в Берлин. На вокзале тебя будет ждать один товарищ, у двери третьего от поезда вагона. В левой руке он будет держать черный лакированный чемоданчике наклеенными на нем рекламными картинками отелей. Посередине картинок — отель «Трианон». Запомни: отель «Трианон». Попросишь у него прикурить. Он говорит только по-немецки. Спросишь, как можно попасть в отель «Амбассадор». Он же спросит: «Вы хотите там остановиться?» А ты ему: «Я там заказал номер». Вот и все. Теперь повтори.
Милан повторяет. Несколько раз повторяет, потому что дядюшка Меньхерт — человек основательный, слушает не перебивая. Но внутри у Милана все так и кипит. Что за глупая комбинация! Если он заказал номер в «Амбассадоре», должен сам знать адрес отеля. Но какой смысл спорить? Прощаясь, старик сказал:
— И еще я должен тебе кое о чем напомнить, сынок. — После долгой паузы, словно собираясь сделать признание, Траксель продолжил: — Ты знаешь, что за последнее время многие из наших провалились. Хортисты не разводят волокиты. Если человек ничего не говорит, его пытают. Некоторые, крепкие духом, держатся до конца. Других же им удается сломить. Так эти несчастные становятся предателями. Многие говорят, что их можно понять: пытки причиняют страшную боль. И заранее никто не знает, сколько может вытерпеть человек. Вот я и говорю тебе, сынок, можно, конечно, понять, как трудно вынести страдания и боль, но нельзя простить предательства. Тебя никто не заставлял участвовать в нашем движении. Ты примкнул к нему добровольно, сынок. Поэтому я и говорю тебе: кто участвует в движении добровольно, выполняет порученные ему задания, тот должен быть готов ко всему. Об этом я и хотел тебе напомнить.
Траксель вытащил из кармана жестяную табакерку, ловкими движениями скрутил самокрутку. Передал табакерку Милану. Оба задумались. Милан следил взглядом за желтым трамваем, медленно карабкавшимся к больнице.
— Предателем я не стану, — тихо проговорил Милан. — Уверен, что не стану.
— Понятно, — говорит старик, поворачиваясь на бок и опираясь на локоть. — Я хочу кое-что посоветовать тебе, сынок, только ты не обижайся. — Он смотрит на худое лицо, впивается взглядом в глубоко сидящие глаза Милана. — Во время допроса даже случайно не называй имени своей любимой. Ее у тебя нет? Понимаю. Любовью тоже могут шантажировать. И родителями тоже могут. О них говори, что ты с ними в ссоре. И еще одно: отрицай, отрицай все, пока это возможно. Но если у них окажутся неопровержимые доказательства, тогда можешь признать их. Отрицание уже не будет иметь смысла. Но до тех пор ты обязан все отрицать, сносить самые мучительные пытки, так как своим признанием можешь провалить других. Помни, что изобличающие признания ты вправе делать лишь в отношений себя самого, но никогда не выдавай товарищей. И собери все свои силы, физические и духовные, потому что путь испытаний долог и слабый не сможет пройти его...
Милан открыл глаза, взгляд его уперся в стену. Исчезло видение, солнечный пейзаж, кривые улички Обуды, легкий туман над Дунаем. Не чувствовал он больше и крепкого запаха сабольчского табака дядюшки Тракселя, словно все за несколько мгновений до того пережитое произошло не в прошлом году, а когда-то очень давно. Никогда больше не увидит он Обуды, не увидит матери, бедной набожной мамы, укоризненно глядящей на него, потому что сын не хочет ходить с ней в церковь. Милана внезапно охватило отчаяние, и в тот же миг он почувствовал мучительные угрызения совести, которых никогда раньше не испытывал. Как-никак его родители во многом отказывали себе, чтобы дать ему возможность учиться. Теперь он даже забыл о том, что не только учился, но и много работал, даже в летние каникулы не отдыхал, трудился от зари до позднего вечера. Мать надеялась, что, получив аттестат зрелости, он поступит служащим в банк, будет отдавать свое жалованье в семью, и тогда ей не нужно будет по двенадцать часов в сутки дышать едкими парами красок из лохани.
Милан прислонил голову к прохладной стене. Подошвы и щиколотки у него онемели, они сильно распухли и сделались синими. Он стал осторожно массировать их. С горечью подумал, что мог бы избежать битья, если бы его раньше привели на очную ставку с Клавечкой. Дядюшка Меньхерт был с ним искренен, но он не признался бы и в том случае, если бы не был предупрежден о последствиях провала. Какие глупости! Словно он и без того не знал, что сопутствует провалу. Отец достаточно порассказал об этом. Ему еще и пятнадцати лет не было, когда в их молодежной организации рассказывали о белом терроре. Потом Милан невольно подумал о том, как сложилась бы его жизнь, если бы учитель Сивош, когда Милан еще учился в шестом классе, не порекомендовал его в редакцию газеты и если бы он не встретился там с редактором Мохаи, а тот не обратил бы внимания на смышленого гимназиста — продавца газет. Много таких «если» наберется...
Так уж случилось. Просто иначе и не могло случиться. Жизнь его складывалась не из длинной цепи случайностей. Учитель Сивош обратил на него внимание, когда он в кружке самообразования делал доклад о вожде народного восстания 1514 года Дьерде Доже. Там присутствовал и этот подлец Каршаи, их учитель истории. Толстяку очень не понравился доклад, в котором утверждалось совсем не то, что он вбивал им в голову на своих уроках. Приятное волнение охватило Милана, стоило ему только вспомнить о разыгравшемся тогда скандале: «Дьердь Дожа был народным героем, настоящим революционером, а не изменником родины, и придет еще время — вы убедитесь в этом, господин учитель, сами увидите, что придет время, — когда с пьедестала сбросят памятник защитнику крепостного права Вербеци...»