Последний порог
Шрифт:
Шульмайер внимательно посмотрел на журналиста. Ему показалось, что Бернат даже побледнел. Старик, конечно, обеспокоен, хочет знать, почему он молчит и какое именно примет решение. Майору внезапно пришло в голову, каким замечательным сотрудником был бы для него Бернат, работать с ним — одно наслаждение, они превосходно понимали бы друг друга. Шульмайер закурил.
— Господин доктор, почему вы решили, что я могу помочь вашему другу?
У Берната был еще один козырь, который он не открывал до времени. Он хранил его на крайний случай.
— Милана Радовича может вызволить из гестапо только человек, которому Рейнхард Гейдрих полностью доверяет. Этот человек — вы, майор Хорст Шульмайер! Я думаю, что в интересах Гейдриха выполнить просьбу человека, внедренного им в абвер. Выражение «внедренного» я мысленно ставлю в кавычки.
Бернат заметил, как задрожали пальцы майора, в которых тот держал сигарету. Шульмайер побледнел, даже губы его стали совсем белыми. Бернат отлично понимал, что майор стоит перед выбором. Решившись помочь освободить Радовича из тюрьмы, он полностью отдается на его, Берната, милость.
Молчание стало непереносимым. Бернату казалось, что прошло ужасно много времени с тех пор, как они сидят, глядят друг на друга и чего-то ждут. Они до предела разоткровенничались друг перед другом, раскрыли все свои тайны, состоявшийся между ними разговор связал их не на жизнь, а на смерть.
— Господин майор, — искренне заговорил Бернат, — я не намерен шантажировать вас. Предлагаю вам союз и братство по оружию. — А так как Шульмайер все еще молчал, журналист добавил: — Мариус Никль стар, он, чего доброго, и не доживет до краха нацизма. Может случиться так, что именно я сумею сказать где надо, что майор Шульмайер один из настоящих, честных немцев.
Майор понимающе кивнул:
— Собственно говоря, я должен был бы застрелить вас на месте и я в состоянии это сделать. Но я не убийца. Попытаюсь совершить невозможное. Если все-таки удастся вытащить Радовича из тюрьмы, он останется здесь, в Берлине?
— Нет. Его переправят во Францию.
Милан Радович в полуобморочном состоянии лежал на дощатых нарах. Прошло десять дней после его ареста, а случилось это в пятницу 24 августа. С тех пор он ни разу не брился. Худое лицо заросло густой щетиной. Он лежал с закрытыми глазами и улыбался — никак не мог отвыкнуть от этой проклятой ухмылки. Сыщики думают, что он над ними смеется. А ведь ему вовсе не до улыбок, плакать хочется до боли. И он сам не может объяснить, откуда взялась у него на лице эта отвратительная гримаса. Он знал, что находится в гестапо на улице Папештрассе. В прошлом году он внимательно осмотрел это огромное здание, и тогда у него мелькнула мысль, что бы он сделал, если бы и его приволокли сюда. Он даже сказал Анне, шедшей с ним рядом под руку:
— Как ты считаешь, можно отсюда сбежать?
— Не думаю, — ответила девушка.
Здание усиленно охранялось эсэсовцами в черных мундирах.
— Анна, — прошептал он и, увидев перед собой дорогое ему лицо девушки с пепельными волосами, почувствовал стеснение в груди.
Хорошо, что о существовании Анны даже Чаба не знает. О ней известно только Гезе Бернату, но старик вне всяких подозрений. Это, конечно, ничего не значит; он тоже все время был вне подозрений и вот провалился. Кто его выдал? Он потер заросший щетиной подбородок — движение вызвало боль: после допроса опухло плечо, быть может, разрыв мышц. А может, и нет. Скорее всего, плечо болит от напряжения — при разрыве мышц или связок он не смог бы даже пошевелить рукой. Мучила сильная жажда. Но эти проклятые эсэсовцы даже воды не дают. Милан провел языком по треснувшим губам. Сигареты тоже отобрали. Сразу видно, что гестапо не бюро по туризму, обеспечивающее своим клиентам все удобства.
С туризма мысли Радовича перескочили на поездку в поезде, во время которой он не заметил ничего подозрительного. Может решительно утверждать, что тогда хвоста за ним не было. С Клавечкой, согласно новому распоряжению, он встретился в Будапеште перед самым отъездом в обувной секции универмага «Париж». Разговор у них занял не более пяти минут. Тот сообщил ему о задании, сказал, что о результатах надо сообщать Цезарю. Потом они расстались. На другой день он сел в поезд, а задержали его почти на границе, хорошо еще, что не в Берлине. Анна встречала его на вокзале, но она, быстро оценив обстановку, поступила разумно: как ни в чем не бывало осталась на перроне. Милан никогда не забудет ее испуганных, широко раскрытых глаз.
— Анна, — еле слышно прошептал Милан.
Закрыв глаза, он стал думать о ней. Едва познакомившись, они полюбили друг друга. Не хотели этой любви, но она сама пришла к ним, просто и естественно. Они скрывали ее ото всех. Милану казалось, что он видит перед собой тело Анны, ее гибкую шею, плечи, легкими поцелуями касается ее лба и глаз. Анна смеется. Просит, чтобы он прочитал стихи. Ему чудится ее лихорадочный шепот. Нет, он не должен думать о ней, так ведь и сума сойти можно.
Милан открыл глаза, уставился на электрическую лампочку под потолком. И внезапно понял: его предали в Будапеште. Конечно в Будапеште. Но кто? Он не мог избавиться от мысли, что уже в Будапеште полиция шла по его следам. Зато он был твердо уверен, что доносчик мог сообщить в полицию лишь о том, что он член Венгерской компартии. Но даже этого доказать они не смогли. Сколько же времени прошло? Милан стал считать дни. Сегодня суббота. Да, два дня назад у него была очная ставка с Клавечкой...
На лицо Клавечки падал яркий свет рефлектора. Милан ужаснулся. «О боже, — подумал он, — если я и дальше все буду отрицать, то и мое лицо станет таким же».
— Вы знаете этого человека? — Тощий показал на Милана — очкастого оберштурмфюрера арестованные за глаза прозвали Тощим, поскольку полицейские никогда не представляются заключенным.
Клавечка кивнул. Говорил он шепотом, голос его, казалось, доносился из-под стеклянного колпака, глухой и невыразительный.
— Знаю, — ответил он. — Милан Радович.
— Что вам о нем известно?
— Он член коммунистической партии. — Клавечка опустил голову, не смея смотреть товарищу в глаза.
— Дальше, — торопил его Тощий. — Не заставляйте себя просить.
Лицо Клавечки перекосилось. Он страдал от нестерпимой боли, еле держался на ногах.
— Он связной Коминтерна.
«Гнусный предатель», — подумал о нем Милан, им овладело бешенство, и он с трудом сдерживался. От бессильной злобы на глазах выступили слезы, а на лице появилась усмешка. Бочонок — толстый гауптшарфюрер — заметил ухмылку, вразвалку подошел к нему и со страшной силой ударил его по лицу. Милан отлетел к стене, ударился о нее затылком, однако усмешка так и не сошла у него с лица. Тощий поднял руку, сделал Бочонку знак, чтобы тот не трогал его. Милан с трудом поднялся. Из носа текла кровь. Тощий подошел к Клавечке, металлической линейкой поднял подбородок измученного человека.