Последний порог
Шрифт:
За год до того майор ездил в Париж, где встретился со своим старым другом Мариусом. Они говорили о Гейдрихе. Шульмайер всесторонне проанализировал поведение Рейнхарда, стараясь разгадать причину его двойственности. Мариус молчал, а когда ему надоели хвалебные эпитеты Хорста, ворчливо прервал его словами:
— Он вполне светский человек, образован, интеллигентен, большой любитель музыки, не порывает с друзьями, много работает. Ну, еще что? Говори... — Он озабоченно уставился на майора. — Добавим еще, — в голосе его послышалась легкая насмешка, — что он великолепный спортсмен, многократный чемпион мира по фехтованию, стройный, мускулистый Адонис. Правда, мне кажется, что уши у него слишком велики, нос крючковат, а пухлые губы напоминают губы чувственной женщины, хотя спорить я не буду. Согласен, что Рейнхард Гейдрих — образец немца высшей расы. Идеал, так сказать. Но вот что я хочу сказать вам, Хорст. Душевные качества убийц объяснять не надо. Убийц надо вешать. Поверьте мне, Хорст, что это так. Образованность, эрудиция, верность другу детства, любовь к музыке — все это лишь отягощающие вину убийцы обстоятельства. Меня все это нисколько не интересует, и я прошу мне об этом не рассказывать. Наплевать мне на сложное и противоречивое душевное состояние вашего друга Рени. На Гейдрихе я вижу только кровь. С головы до ног он весь в крови. Это и вам хорошо известно. Он — палач. Образованный, культурный палач.
Хорст Шульмайер смотрел на мускулистую фигуру стоящего у открытого окна мужчины. Внутренне он признавал правоту Мариуса. Нос Рени действительно был несколько длиннее обычного и изогнут крючком, и все-таки лицо у него мужественное. «Убийц надо вешать». Он вспоминал эту фразу каждый раз, когда начинал чувствовать влияние Гейдриха на свои собственные поступки.
— Иди сюда, Хорст, — сказал Гейдрих тонким, как у женщины, голосом. — Посмотри, какой великолепный вид.
Майор подошел к окну. Вид открывался поистине очаровательный. В зеркальной поверхности озера отражался свет фонарей, стоявших вдоль берега, а слева сверкали огни города: вспыхивали яркие рекламы, светились перекрещивающиеся линии улиц.
— Нам было семь или восемь лет, — начал Гейдрих, улыбаясь воспоминаниям, — когда мы поехали в лагерь в Тюрингию. Или ты уже забыл?
— Как будто припоминаю... Но, Рени, прошу тебя...
— Ладно уж... Подожди немного, Хорст, побудем несколько минут частными лицами. — Из сада был слышен шорох листвы дубов и вязов под порывами ветра. — Я стоял на посту. Вы спали в палатках и не подозревали, как я боялся. Знаешь, почему мне было так страшно? Потому что вокруг не было ничего, кроме непроглядной ночной темноты. Но позже страх исчез, внизу, в долине, в какой-то деревушке, зажглись огни. И я почувствовал, что не одинок. Ты любишь огни?
— Думаю, все люди их любят.
Гейдрих вернулся от окна к кожаному дивану.
— Хочешь выпить? Есть превосходный французский коньяк. Но если предпочитаешь шампанское... Что угодно.
— Не сердись...
— Не продолжай. У тебя нет желания выпить, и я не настаиваю. — Голубые глаза его испытующе уставились в бледное лицо майора. — Что случилось, Хорст? Ты нервничаешь?
Шульмайер сел, выбрал из дорогой сигаретницы на столе длинную сигарету с опиумом, закурил.
— Да, я нервничаю, — ответил он, выдыхая дым, а про себя подумал: «Грек (так они между собой называли Канариса), мягко говоря, имеет против меня зуб. Сегодня мне по секрету шепнули, что он намерен перевести меня в одну из дивизий, расположенных в Баварии».
Гейдрих слушал внимательно. Его слегка косящие глаза почти исчезли под высоким лбом. Сообщение Шульмайера было для него неприятной неожиданностью, особенно теперь, когда он собирался дать своему другу важное задание. До сих пор все шло хорошо, он был спокоен и уверен в том, что глубоко запущенным щупальцем может проникнуть в самые тайные намерения Канариса. Даже людям Гиммлера и тем не удавалось пробраться в окружение контр-адмирала, а ему это удалось, и сейчас, по существу, гестапо питается сведениями, получаемыми из этого превосходного источника. Были у него свои люди и в абвере, но на таких должностях, что до них доходили лишь обрывки сведений, маленькие кусочки из огромной мозаики. Хорст ему просто необходим. Он входил в непосредственное окружение Канариса и был в курсе почти всех важных дел. Гейдрих вспомнил данные, доставленные Хорстом о Реме. Он даже сам удивился, как хорошо работает абвер. Надо помешать Греку перевести его друга.
— Что случилось? Я знал, что Грек к тебе хорошо относится.
— «Хорошо»... — расстроенно ответил майор. — Но это ничего не значит. Канарис превыше всего ставит свою работу, результаты. Достигая успеха, он и на меня распространяет свое благоволение. А от неудач он звереет, безжалостно привлекает к ответственности и строго наказывает даже своих ближайших сотрудников.
— Что же у него сорвалось? — поинтересовался Гейдрих.
— Люди Брауна десять дней назад задержали Радовича.
— Радовича? Кто он такой?
— Студент. Венгерский подданный, корреспондент одной будапештской газеты в Берлине.
— За что же его арестовали?
— Подозревают, что он агент Коминтерна.
Гейдрих вскочил на ноги. Было заметно, как он взволнован.
— Радович? Начинаю припоминать. Я, кажется, встречал его имя в каком-то донесении. Агент Коминтерна? Прекрасно! — Тихо рассмеявшись, спросил: — Но почему Канарис считает арест парня провалом?
Шульмайер тоже встал, приблизился к Гейдриху. Он должен выиграть битву теперь же, и сразу возникла мысль о возможной опасности. Ну что ж, останавливаться он не имеет права. Уж если он не убил Берната, то надо идти до конца.
— Рени, — спокойно сказал он, — я знаю, как ты ненавидишь Канариса, но и ты должен признать, что Грек самый талантливый военный разведчик всех времен и народов.
— Какое это имеет отношение к делу Радовича?
— Сейчас поймешь. Я говорил тебе, что французская военная разведка нам часто докучает. В соседних с рейхом странах она насадила своих резидентов, создав хорошо действующую сеть. Полгода назад Канарис раскусил их тактику. Французский генеральный штаб сообразил, какие возможности представляют собой акции так называемого Народного фронта коммунистов. Народный фронт — это противник нацизма. Гуманистическая обязанность всех наций, их интернациональный долг — бороться против рейха. Чешские, польские, венгерские, югославские коммунисты сражаются против нас, но никого из них невозможно склонить, чтобы он стал агентом французской разведки. Как можно поступить в данном случае? Секретная служба Франции делает так, что ее агенты работают от имени Коминтерна.
— Выходит, Радович работал на французскую разведку? — спросил Гейдрих.
— Вот именно. Радович — коммунист и твердо уверен в том, что выполняет задания Коминтерна.
— Где он теперь?
— В тюрьме «Колумбия». Вообще-то на парня донесли еще в Венгрии. Брауну сообщила о нем венгерская полиция. На будущей неделе Радович должен был встретиться в Париже с одним из руководителей второго бюро. Мы планировали проследить за ним, разведать при его помощи линии связи, а уж потом завербовать. Канарис рассвирепел потому, что план, в общем-то гениально им разработанный, провалился из-за вмешательства Брауна. И всю вину за это он сваливает на меня. Я, по его мнению, должен был предвосхитить события.
Гейдрих нервно заходил по комнате:
— Кто донес на парня?
— По имеющимся данным, Аттила Хайду, старший сын генерал-майора, лейтенант гусарского полка.
— Хайду? Сын военного атташе в Лондоне?
— Так нам сообщили. В настоящее время генерал-майор находится вместе с семьей в Берлине.
— Знаю, — сказал Гейдрих и, немного помолчав, добавил: — Он находился в Берхтесгадене в качестве одного из военных экспертов Хорти. Приятный, образованный человек. Хорошо подготовленный специалист, отлично разбирается в вопросах военной политики. Ты сказал, что этот парень... Как его зовут?