Последний порог
Шрифт:
Эккер внешне оставался совершенно спокойным. Закурив сигарету, он подождал, пока Гейдрих кончит бесноваться, а затем тихо сказал:
— Рени, тебе следовало бы подумать, что, решившись на такой разговор с тобой, я, разумеется, все основательно взвесил. Видишь ли, Рени, я на самом деле влюблен в Эрику, хотя и знаю, что она была любовницей Витмана, нарушив тем самым нюрнбергские законы. Все это мне известно. Однако сама-то она не превратилась из-за этого в еврейку. Ты хорошо знаешь, что дело вовсе не в этом.
— Собственно говоря, для чего тебе понадобилась эта девка? Хочешь ходить в лагерь и заниматься там с ней любовью? Хочешь получить от меня на это разрешение?
— Дело не в этом, Рени. Я не намерен превращать ее в проститутку. Прошу, чтобы ты мне ее отдал. Выпусти ее. Я хочу взять ее к себе. Хочу, чтобы она меня со временем полюбила и отдалась бы мне по любви.
— Неслыханное дело! — воскликнул Гейдрих. — Если я хорошо тебя понял, ты хочешь жить с ней?
— Хочу. Но я должен тебе еще кое-что сказать. В данном случае речь идет не о любовной интрижке. В этом есть нечто гораздо более значительное, Рени. Мне Эрика Зоммер была бы нужна даже в том случае, если бы я ее и не любил. Университет — очень трудный сектор. Если узнают, что я вступился за девушку и добился ее освобождения из лагеря, положение мое заметно упрочится. Откроются такие тайные источники доверия ко мне, с помощью которых я узнаю, чем живут, о чем думают многие. Подумай, Рени, я могу скрыть свои чувства к ней, достаточно будет сослаться на служебные интересы. О том, что я влюблен в девушку, я сказал тебе как своему другу, а не как начальнику.
У Гейдриха уже созрел план.
— Хорошо. Я выпущу девушку, но ты, как член университетского совета, подай ходатайство об этом.
— Понимаю, — ответил Эккер. — Завтра Вебер передаст тебе мое ходатайство.
Дверь камеры внезапно распахнулась. Строгий эсэсовец знаком приказал встать. Милан поднялся с трудом: каждое движение отдавалось болью в мозгу.
В комнате для допросов его ждал молодой человек, среднего роста, лет тридцати. На мундире нашивки штурмбанфюрера. Лицо узкое, но с высоким и широким лбом, глаза черные, как бы скрывающиеся под полуопущенными веками. Во взгляде, когда он с интересом разглядывал заросшее щетиной лицо избитого юноши, не было ничего угрожающего. Милан, разумеется, не знал, что Феликс Вебер, заканчивая школу офицеров, многим отличался от своих однокашников. Он и мундир не любил, надевал его только в тех случаях, когда это было обязательно. После окончания в 1928 году университета Вебер поступил на службу в прусскую государственную полицию, а после прохождения годичной практики был назначен следователем в политический отдел берлинской полиции. Эта работа ему нравилась больше административной, так как он получил право ходить в гражданском платье, кроме всего прочего ему было поручено создать сеть доносчиков в высших учебных заведениях. Свое задание он выполнял охотно и добросовестно.
Он часто беседовал со своим отцом, Густавом Вебером, библиотекарем по профессии, и отец терпеливо объяснял ему, что будущее принадлежит Гитлеру и его движению. Молодой следователь был достаточно умен, чтобы быстро разобраться в реальном соотношении сил, а когда узнал, что и его отец является членом нацистской партии, колебался недолго. В библиотеке отца он и познакомился с профессором Эккером и тайно вступил в СД. Двойная игра, какую Феликс вел до прихода Гитлера к власти, вынудила его быть осмотрительным, однако он быстро усвоил всю хитрую методику, которой так хорошо владели старые, опытные разведчики.
— Настоящий преступник, — поучал его Эккер, — может успешно действовать в течение долгих лет потому, что он основательно знаком с методами работы полиции, ему известно многообразие расставляемых ею ловушек, все законы он знает наизусть, и это дает ему возможность искусно лавировать во всех лабиринтах преступного мира. Следователь — мастер своей профессии, если он хорошо чувствует психологию преступника. Иначе говоря, он должен знать все уловки политической конспирации.
Вебер оказался способным учеником, со временем он в совершенстве изучил искусство лавирования, чем и оказал бесценную услугу нацистской партии. После захвата власти нацистами он остался служить в политической полиции, не теряя при этом связи с СД, секретной разведкой партии. Когда Геринг, став премьер-министром Пруссии, создал гестапо, Вебер был назначен в нем офицером по особым поручениям.
— Садитесь, — показывая на стул, сказал Вебер. Отослав конвоира, он равнодушно посмотрел на заключенного, с большим трудом превозмогавшего боль. «Браун — кретин, черт его возьми! — подумал он. — Если этот парень всего лишь красный, то и возиться с ним не стоит, надо или немедленно повесить его, или отослать в концлагерь. Однако, если верить документам, юноша — красный агент, а ведь каждому дураку известно, что их разведка организована очень хорошо». — Как себя чувствуете? — спросил Вебер, встал со стула и, подойдя ближе, оперся о стол. Затем вынул портсигар и закурил.
— Пить очень хочется, — проговорил Милан.
Вебер налил стакан воды, подал ему:
— Пожалуйста.
Милан пил жадно, закрыв глаза, из уголков рта по подбородку тоненькими струйками стекала вода. Когда стакан опустел, Вебер спросил, не хочет ли он еще. Милан кивнул. Выпил еще стакан — это несколько освежило его. Офицер предложил ему сигарету, Милан закурил. Первую затяжку он воспринял, как удар в грудь, голова так закружилась, что Милан испугался, не упадет ли со стула. «Что-то, видимо, случилось», — подумал он, но не обрадовался перемене. Грызли сомнения: все это лишь тактический прием, направленный на то, чтобы он в более приличном виде предстал перед дулами винтовок. Конечная цель — физическое уничтожение — остается прежней.
— Я внимательно познакомился с вашим делом, — сказал Вебер, покачивая головой. — Вы венгерский подданный. Признайтесь, ради бога, зачем вам понадобилось вмешиваться во внутренние дела Германии? Видите ли, я признаю за вами право не питать симпатий к нам, к «новому порядку» рейха. Но, простите, молодой человек, это наше внутреннее дело. Какого черта вы в него суетесь? Стипендиат, репортер почтенной газеты злоупотребляет нашим гостеприимством, как безумец, мечется между Берлином, Веной, Будапештом, Прагой и занимается шпионажем.
— Я не шпион, — сказал Радович.
— А кто же вы тогда?
Милан молчал, смотря на все укорачивающуюся в его пальцах сигарету. Нет никакого смысла вступать с офицером в идеологическую дискуссию.
— Я вообще-то люблю венгров, — продолжал Вебер. — Они прекрасно выступали на Олимпиаде. Дрожь пробирала при виде Чика, когда он плыл, а борец Зомбори и тот другой... Снимаю перед ними шляпу. Но, очевидно, венгры не только хорошие спортсмены, они ловкие шпионы и диверсанты. Вам сколько лет?
— Двадцать.
— Когда вы вступили в коммунистическую партию?
Ни один из них, конечно, не знал, что под комнатой для допросов, двумя этажами ниже, Гейдрих слышит каждое их слово. Звукооператор в белом халате взволнованно смотрел на задумавшегося Гейдриха, стараясь отыскать на его лице следы досады. Качество звука было безупречным — фирма Сименс спроектировала специально для этой цели особый столик со встроенным в него аппаратом для магнитофонной записи. Сейчас пластинка крутилась вхолостую, так как наверху молчали.