Последний порог
Шрифт:
Эндре взглянул на задумавшегося Чабу, почувствовал, что наступил момент расплаты. Медленно перевел лихорадочный взгляд на девушку и, подчеркивая каждое слово, произнес:
— Ты говоришь так, словно тебя уже насиловали.
Солнечный луч, пробившись сквозь густую крону лип, упал на загорелое лицо девушки, на какое-то мгновение ослепив ее. Андреа сощурилась, прикрыла глаза рукой. Намек семинариста был ей понятен.
— Меня не надо насиловать, — сказала она и улыбаясь посмотрела Эндре в глаза. — Любимому человеку я отдамся безо всякого принуждения.
Этот разговор не понравился Чабе. Он сделал знак официанту, чтобы расплатиться, но поднялись они не сразу. В садике было немного посетителей, лишь за некоторыми столиками сидели молодые люди и несколько пожилых женщин. Чаба водил пальцем по краю стола.
— Идея Эккера не так уж и плоха, — проговорил он, растягивая, слова. — Но мне она чем-то не нравится. Что-то меня во всем этом настораживает. — Чаба откинул упавшие на лоб волосы. — Я знаю Эрику и думаю, что она никогда не сказала бы ничего подобного о Пауле. Даже в том случае, если бы это могло спасти ей жизнь.
— Но Витман умер, — возразил семинарист.
— Тем более. Подумай, Эндре, — оживившись продолжал Чаба. — У Эрики никого нет. Я не верю в великие страсти, презираю сусальную любовь, мне не совсем понятна любовь Ромео и Джульетты и всякие комедии с заверениями любить до гроба, но я вполне могу себе представить, что Эрика, узнав о смерти Пауля, не захочет жить дальше. Поэтому она и не согласится на такую ложь.
— Это на себя возьмем мы, Чаба. Ты и я.
— Я далеко не уверен, что возьму. Для меня Пауль значил гораздо больше. И сегодня еще больше значит.
— Но Пауля нет в живых!
— Нет физически, господин семинарист. А может быть, учение о душе ложь? А потусторонний мир, рай, ад, чистилище — все это только сказки? А как же тогда быть с божьей волей? — Чаба заметил смущение друга: — Но я думаю сейчас не об этом. Потусторонний мир меня не особенно интересует. В анатомичке я с душой пока еще не встречался. Это тебе, будущему проповеднику, в первую очередь именно о ней надо подумать. Меня смущает другое: не хочу я мириться со смертью честного и очень талантливого человека...
— Я не понимаю, о чем ты? — прервала его Андреа.
— Я не считаю преступлением, — пояснил Чаба, — что Эрика любила Пауля и отдалась ему.
— Они нарушили закон, — неуверенно заметил Эндре.
— Плевать мне на такие законы! Не думаю, что честные люди будут с ними считаться. Видишь ли, Эндре, Пауля в Европе считали талантливым художником. Несколько его картин уже висят на стенах знаменитейших музеев мира. Нелепая смерть еще больше придаст веса его живописи. Его имя будет жить в его картинах. Люди видят в нем мученика, я уже читал об этом в нескольких статьях, а ведь о его смерти еще не было официального сообщения. Как же я могу заявить, что Пауль Витман изнасиловал немецкую девушку?! Само по себе это страшное преступление, Эндре! Подобного типа стал бы презирать всякий честный человек. Насильники заслуживают расстрела. Нет, кандидат в попы, ты лично можешь давать какие угодно свидетельские показания, а я лгать не стану.
— А что будет с Эрикой?
— Не знаю. — Чаба уставился в пустоту: — И еще я хочу сказать о том, что мне только сейчас пришло в голову. Если мы, венгерские друзья Пауля, оба дадим такие показания, представь себе, что напишет об этом Штрейхер в своей газете. Ведь этим можно вызвать такую вспышку антисемитизма, которая повлечет за собой кровавые последствия. Мы спасем Эрику и пошлем на смерть множество евреев. Ты, возможно, подпишешься под наговором, я — нет. Но заявляю тебе, будущий поп, если ты это сделаешь, ты мне больше не друг! Пошли!
По дороге все молчали. Андреа взяла Чабу под руку, сжала его локоть, а когда они свернули в аллею, тянувшуюся вдоль набережной, шепнула:
— Думаю, что ты прав. — Когда они шли мимо шикарных особняков Грюневальда, Андреа спросила: — Как случилось, что родители отвергли Эрику?
— Ты о таком никогда не слышала?! — удивился Чаба. — Низкие они люди, потому и отвергли. Испугались за свою грязную жизнь. Если эту несчастную девушку выпустят, она будет совсем одинокой. Ей даже жить негде. — Чаба обнял Андреа за талию, прижал к себе. Эндре неверными шагами шел около, словно посторонний, случайно оказавшийся рядом. — К сожалению, этот негодяй Гитлер намного хитрее и коварнее, чем думают некоторые.
— Почему ты так говоришь? — тихо спросил Эндре. — Почему он негодяй? Миллионы людей по вечерам упоминают его имя в своих молитвах, видят в нем мессию. Они не считают его негодяем. И это прежде всего дело самих немцев, а не твое.
Чаба внезапно остановился. Не в силах сдерживать своего возмущения, он обернулся к худому семинаристу, у которого под скулами дергались желваки.
— Послушай ты, кретин! Ступай к черту со своим мессией. Молись на него, повесь его портрет на стенку и преклоняй перед ним колени. А меня не учи!
— А ты со мной не смей разговаривать таким тоном!
Андреа разъединила их, сказав успокаивающе:
— Хватит, ребята! Так и до драки дойти можно. — Взяв под руку справа Чабу, слева Эндре, она потащила их за собой. — Два больших дурака способны поссориться из-за фюрера. Ты считаешь его негодяем, Эндре не согласен с тобой. Ну и оставайтесь каждый при своем мнении. Пошли... Ну давайте, раз, два, левой, правой... И перестаньте!..
Когда они свернули на тенистую Гартенштрассе, Чаба сказал:
— Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Но ты сам должен понять, что здесь происходит.
— Конечно, понимаю. Но я хочу быть объективным.
— Объективным... Ну ладно, не буду спорить. — Чаба прикурил сигарету, и они пошли дальше. — Ты прав, миллионы обожествляют его. Но кто эти миллионы?
— Люди. Простые трудящиеся немцы: рабочие, крестьяне, священники, преподаватели.
— Так оно и есть, — сказал Чаба. — Люди, в которых пробудили животные инстинкты. Жажду захвата чужого. Ты не заметил, на чем строят свое учение Гитлер и его банда? На людской подлости. Хочешь получить квартиру получше? Донеси на соседа, и его квартира станет твоей. Уничтожение евреев и демократически настроенных граждан — какие огромные возможности это дает! Освобождаются места в учреждениях. Можно легко сделать карьеру, разбогатеть. Отец Эрики, религиозный буржуа, мелкий торговец колониальными товарами, тотчас же стал нацистом, как только получил магазин, принадлежавший раньше еврею. Гитлер осуществил его самые заветные мечты. И теперь он упоминает его имя в своих молитвах.