Последний порог
Шрифт:
— Ответь, мой мальчик, — нарушила тишину генеральша.
Аттила провел рукой по подбородку:
— Хорошо, мама, но то, что ты хочешь знать, касается одной нашей семьи.
— Правильно, — сказал Геза Бернат, вставая с места и делая знак дочери. — Мы пока погуляем в саду.
— Останься, Геза, — поднимаясь в свою очередь и кладя руку на плечо журналиста, задержал его генерал. — Лейтенант Аттила Хайду должен нести ответственность не только перед своей семьей, но и перед друзьями. — Генерал устремил взгляд на лейтенанта: — Ты согласен со мной, сын?
Чаба еще раз убедился, что его брат не трус. Аттила уже овладел собой и смело посмотрел отцу в глаза:
— Как хочешь, папа. — Заметив, что Андреа пошла к двери, он позвал ее: — Останься, Андреа, — но девушка, даже не посмотрев на него, вышла из комнаты. Аттила презрительно скривил рот: — Андреа, конечно, и без того все знает, — и, немного помолчав, словно собирался с мыслями, сказал: — На Милана Радовича донес я.
— Что ты сделал? — переспросил генерал. Он хорошо слышал сына, но все еще надеялся, что понял его неправильно.
— Я донес на него, — повторил Аттила. — И сделал это отнюдь не анонимно. Я просил начальника политической полиции принять меня лично и сообщил ему, что Милан Радович коммунист.
— Стыдись! — презрительно бросил ему Хайду.
— Много дней я размышлял о том, правильно ли я поступил, и решил, что правильно. Я выполнил лишь свой долг, отец.
— Какие у тебя были доказательства на этот счет?! — взорвался Чаба. — Чем ты мог подтвердить, что Милан коммунист?
— Мое предположение оказалось правильным.
Генерал, увидев, что Чаба хочет что-то сказать, поднял руку.
— Значит, у тебя не было доказательств? — спросил он.
— Разве не является доказательством признание самого Радовича?
— Ну, это уж свинство! — взволнованно воскликнул молчавший до сих пор Гуттен. Только теперь ему пришло в голову, в какое неприятное и опасное положение вовлек арест Радовича его самого и его друга Шульмайера, и он не мог больше сдерживаться. — Послушай, ты, болван...
— Я не болван! — обиженно выпалил Аттила. — Я даже тебе, дядя Вальтер, не позволю так говорить со мной.
Подполковник, огромного роста блондин с покрасневшим от ярости лицом, вскочил с места и шагнул к лейтенанту:
— Мне нет никакого дела до того, что ты мнишь о себе, и я буду говорить с тобой, как считаю нужным! Да знаешь ли ты вообще, что такое гестапо? Им достаточно двух дней, чтобы ты сам признался в убийстве своих родителей. Признание Радовича еще ничего не доказывает. Если я сообщу Гиммлеру, что подозреваю тебя в принадлежности к коммунистической партии, завтра вечером твоим родителям сунут под нос твое собственноручное признание в том, что ты коммунист.
— Это вовсе не так... — неуверенно возразил Аттила.
— Именно так, сын. Вальтер совершенно прав, — подтвердил Хайду.
— Я прав? — Подполковник сделал несколько шагов к окну и остановился. — Ты донес на Радовича, — сказал он, понизив голос, — но возможно, что этот твой донос станет гибельным не только для Милана, но и для всех нас. На мою голову уже свалилась куча неприятностей. Теперь, по крайней мере, знаю, кого я должен за них благодарить. — Выпалив это, подполковник повернулся и вышел из комнаты.
— Вальтер, подожди! — крикнул генерал и бросился вслед за шурином. У двери, обернувшись, добавил: — Подождите меня.
В глубине сада, под липами, Андреа заметила Эндре. Семинарист сидел на скамейке, искусно сплетенной из ветвей ивы. Опершись локтями о такой же стол, он смотрел куда-то вдаль.
— Не помешаю? — спросила девушка, садясь рядом.
Эндре поднял голову, мутными глазами скользнул по ней.
— Ты мне не мешаешь, — пробормотал он, пытаясь застегнуть распахнувшийся жилет, но ему это плохо удавалось: дрожали пальцы.
Андреа сочувственно взглянула на ставшее землистым лицо семинариста:
— Тебе плохо?
Эндре ничего не ответил: он, видимо, молился. Девушка прервала его молитву, семинаристу же хотелось закончить свой разговор с богом, но он знал, что сейчас это ему не удастся. Надо взять себя в руки, чтобы не выглядеть так глупо.
— Где Чаба и остальные? — тихо спросил он и боязливо посмотрел на девушку.
— Разразилась настоящая буря, — ответила Андреа и рассказала о случившемся. — Ненавижу я эти их вечные споры. И всегда о политике. — Ей хотелось курить, но у нее не было сигарет. Эндре протирал очки, сощурив глубоко посаженные глаза. — Скажи, Эндре, настанет ли когда-нибудь время, когда люди перестанут постоянно говорить о политике?
Семинарист снова водрузил очки на нос, поправил их — на лбу и на лице стали заметны мелкие морщины.
— Думаю, что никогда, — ответил он задумчиво. — А может быть, тогда, когда люди вернутся к религии, будут поклоняться одному и тому же богу, единственным законом для них станут десять заповедей и они станут жить, строго выполняя их. Конечно, если бы всевышний захотел, он устроил бы такую жизнь, золотой век, но, очевидно, он этого не желает. Причина известна только ему одному. Власть дьявола почти так же могущественна и велика, как и власть бога...
Слова Эндре показались Андреа противоестественными. Она подумала, что семинарист ведет с ними какую-то странную игру, сам не веря в свои проповеди. Внезапно перед ней предстал гимназист первого класса Эндре, веселый и забавный мальчик, добрый товарищ, с которым можно было поговорить о всяких интересных вещах. Но ни тогда, ни позже она не предполагала, что Эндре станет священником.
— Можешь говорить со мной откровенно, — сказала она. — Как и раньше. Но только оставь в покое божью благодать и десять заповедей. Ты ведь знаешь, что отец воспитал меня атеисткой. Да и я знаю, что ты не так-то уж веришь во все это, как хочешь показать. Играешь взятую на себя роль. Ты же всегда хотел стать актером. Вот и играешь теперь сколько вздумается. Ты и Чабу провел. — Семинарист положил ей на плечо руку. — Эндре, я не предам тебя, можешь быть со мной откровенен.